Жертвы вечернiя

— Вы сами — клеветникъ и.. хамъ, — проворчалъ Юрочка настолько громко, что всѣ слышали и удалился изъ комнаты, крѣпко хлопнувъ дверью, до глубины души возмущенный несправедливостью, наглостью и нахальствомъ.

Ему обидно было за папу. Ему казалось, что папа безъ достаточнаго достоинства и твердости держалъ себя съ грязнымъ, презрѣннымъ жидомъ.

Будь онъ большой, онъ не такъ держалъ бы себя!

Онъ показалъ бы имъ ихъ мѣсто!

Да. И что же это такое? Развѣ папа, милый, добрый, благородный папа обворовалъ, ограбилъ или убилъ кого-нибудь, что къ нему въ квартиру ворвались ночью, всѣхъ перебудили, все перерыли, все перевернули вверхъ дномъ и обворовали... и надъ папой, солиднымъ, уважаемымъ человѣкомъ, генераломъ, распоряжается какой-то презрѣнный жидъ, является полновластнымъ начальникомъ.

Отъ безсилія и раздраженія Юрочка при выходѣ изъ комнаты топнулъ ногой. Онъ терялся и ничего не понималъ.

— Ишь какой змѣенышъ! Какъ хорохорится-то! Изъ молодыхъ да ранній! — шопотомъ замѣтилъ вслѣдъ Юрочкѣ весь отъ волненія вспотѣвшій одинъ изъ красногвардейцевъ, у котораго за голенищей тикали украденные часы.

— Замолчи ужъ. Чего?! — одернулъ его тоже шопотомъ другой, у котораго въ карманѣ шинели топорщились столовыя ложки.

Въ первые дни торжества большевизма на Руси служители его еще скрывали и стыдились своего воровства, боясь отвѣтственности. Открытый грабежъ еще не былъ тогда санкціонированъ декретами преступной самозваной власти воровъ и убійцъ.

Къ перешептывавшимся пододвинулся одинъ изъ рабочихъ съ испитымъ, почти безъ растительности, острымъ лицомъ и серьезными глазами.

— Товарищи, — въ полголоса обратился онъ къ красногвардейцамъ, — это — не порядокъ, что вы присвоили чужія вещи... Ихъ надо немедленно возвратить...

— Это, товарищъ, не ваше дѣло... Вы за это не въ отвѣтѣ... — весь покраснѣвъ и наершившись, зашепталъ укравшій часы — коренастый, съ широкимъ, заросшимъ грязно-рыжими волосами, лицомъ, съ маленькимъ, курносымъ носомъ, красногвардеецъ, по ухваткамъ — наряженный въ шинель, совсѣмъ необломанный мужикъ. — Вы за бужуевъ на хронтѣ свою кровь не лили, а мы лили... То-то...

— Это не по закону, товарищъ, — сурово сдвинув близкосходящіяся къ переносью, подвижныя брови, сказалъ рабочій, неловко зацѣпилъ за коверъ прикладомъ ружья и стукнувъ имъ объ полъ, со вздохомъ отошелъ въ глубину комнаты. — Стыдно, товарищи... А еще представители народно-совѣтской власти... Такъ нельзя...

— Кому нельзя, а намъ можно. Вотъ и весь сказъ... Вы на хронтѣ за буржуевъ свою кровь не лили... — съ азартомъ огрызался курносый, при разговорѣ высоко къ носу выпячивая верхнюю губу и обнажая зубы и десны.

Почти до самаго утра продолжался обыскъ, послѣ котораго не досчитались многихъ мелкихъ вещей.

Іудей съ красногвардейцами забрали много папиныхъ бумагъ и увели съ собою и папу.

Передъ уходомъ папа съ разстроеннымъ лицомъ, торопливо перекрестилъ дѣтей и, прощаясь съ мамой, успѣлъ шепнуть ей:

— Надѣюсь, милая, что меня скоро освободятъ, снимутъ дополнительный допросъ и освободятъ. За мной никакой вины нѣтъ. Не безпокойся.

Юрочка помнилъ, какъ блѣденъ былъ отецъ, какъ дрожали его губы, какъ страненъ и какъ будто чуждъ имъ всѣмъ его затаившійся въ глубинѣ зрачковъ взглядъ.

Прекрасные голубые глаза мамы стали огромными, совсѣмъ свѣтлыми и прозрачными.

Она не сводила своего испуганнаго, неподвижнаго взгляда съ лица папы, пока за нимъ не закрылась дверь.

Юрочка безотчетно проводилъ отца по освѣщенной лѣстницѣ и стоялъ съ стѣсненнымъ сердцемъ на подъѣздѣ до тѣхъ поръ, пока папа и конвоировавшіе его красноармейцы съ комиссаромъ не скрылись въ темнотѣ скудно-освѣщенной улицы.

— Ну, товарищъ, идите спать. Пора тушить елестричество... — услышалъ Юрочка за спиной знакомый голосъ.

Юрочка оглянулся.

Сзади него, въ открытыхъ дверяхъ, съ накинутымъ на плечи пальто, въ одномъ бѣльѣ и въ опоркахъ на босу ногу стоялъ старый швейцаръ Еремѣй.

— Какой я тебѣ товарищъ? И что ты глупости городишь, Еремѣй? Какъ тебѣ не стыдно? — съ досадой проворчалъ Юрочка.

— Э-эхъ, Юрій Степанычъ, это я такъ только для порядка, значитъ. Теперича ничего не разберешь, — наклоняясь къ Юрочкѣ, говорилъ онъ, одной рукой закрывая двери, толстыми пальцами другой прихвативъ обѣ расходящіяся полы пальто. — Только думаю я такъ, теперь

своимъ, значитъ, умомъ, ничего добраго не выйдетъ. — И понижая голосъ до шопота, спросилъ: — Это куда же папу-то вашего повели? Такого хорошего господина, чуть што не губернатора и какъ арестанца, а?

— Не знаю.., Допросъ какой-то снимаютъ.

— Та-акъ. Гм. На народный судъ, значитъ?

— Какой тамъ народный судъ?! — съ возмущеніемъ воскликнулъ Юрочка. — Вломился жидъ, отвратительный, вонючій и съ нимъ шесть воровъ. Обокрали...