Жертвы вечернiя

— О-охъ… — осторожно перевелъ духъ комиссаръ и трепещущiй продолжалъ слушать, иногда извиваясь и изгибаясь всей своей плюгавой фигурой, точно подъ ударами хлыста.

Гольдштейнъ съ видомъ ошпаренной собаки повернулся было уже, чтобы потихоньку унести подальше ноги, какъ замѣтилъ, что слушатели не намерены были воспринимать слова смертника и онъ самъ, будучи опытнымъ демагогомъ, сообразилъ почему. Раненый доброволецъ не только не скрывалъ, но еще намѣренно, нестерпимо обидно подчеркивалъ свое глубочайшее презрѣнiе къ слушателямъ и дѣянiя ихъ называлъ своими страшными именами, нисколько не щадя ихъ самолюбiя. Понялъ Гольдштейнъ и то, что если бы смертникъ захотѣлъ, онъ могъ бы стать даже и въ эти послѣднiя для него минуты страшно опаснымъ. Только заворожи, толпу, а онъ это можетъ и поверни свою рѣчь иначе и онъ могъ бы повести своихъ мучителей куда угодно. При огромномъ прирожденномъ ораторскомъ талантѣ смертника, при его безумной смѣлости и пламенномъ темпераментѣ онъ натворилъ бы большихъ бѣдъ. Тогда ему, Гольдштейну, и Бакалейнику, и Розенблюму и Эпштейну и всѣмъ здѣшнимъ «отвѣтственнымъ» совѣтскимъ работникамъ — сплошь евреямъ — пришлось бы плохо. Ногъ не унести.

Теперь же онъ убѣдился, что этотъ смертникъ нарочно озлобляетъ, дразнитъ и настраиваетъ противъ себя толпу, и, его рѣчь явилась для товарищей вродѣ краснаго лоскута для разъяреннаго быка.

Этой самоубийственной тактики со стороны человѣка передъ лицомъ самой ужасной смерти Сруль Боруховичъ никакъ не понималъ и только удивлялся.

«Они, эти русскiе бѣлые, ничѣмъ, даже собственной жизнью, не дорожатъ!.. И что они думаютъ?»

Это безстрашiе передъ лицомъ кошмарной смерти озадачивало и пугало еврея.

Онъ почти совсѣмъ успокоенный осторожно выпустилъ изъ груди воздухъ и утомлен-ный, точно послѣ труднаго подъема въ гору, весь мокрый, съ прилипшей къ тѣлу, насквозь пропотѣвшей рубашкой дождался той минуты, когда толпа, разорвавъ на куски тѣло Нефедова, на шашкахъ, кинжалахъ, штыкахъ и палкахъ разнесла ихъ по улицѣ и со стрѣльбой вверхъ, со свистомъ, шумомъ, гамомъ и устраняющими криками бурными волнами направилась къ другимъ дворамъ, гдѣ мучителей и убiйцъ ждали брошенные своимъ начальствомъ безпомощные и беззащитные калѣки, готовясь испить свою послѣднюю чашу.

Злорадная усмѣшка полнаго удовлетворенiя змѣилась на толстыхъ губахъ Гольдштейна.

Но его тянуло подальше отъ мѣста побоища.

— Пфе, ужасно, какъ это безобразно и дико! — прошепталъ онъ, скрививъ и носъ, и губы.

И у него послѣ всего только-что переиспытаннаго появилась неотразимая потребность поскорѣе удалиться отсюда. Довольно этихъ непрiятныхъ впечатлѣнiй. Самъ чортъ не разберетъ этотъ паршивый русскiй народъ: сейчасъ онъ ползаетъ передъ комиссарами и по ихъ указкѣ какъ пулярокъ рѣжетъ своихъ братьевъ по крови, но не ровенъ часъ, можетъ разомъ перевернуться и опрокинуться на нихъ, на комиссаровъ.

О, этоть, смертникъ былъ опасенъ. Самъ не захотѣлъ, а то бы...

«Вотъ такъ же и тѣбя разнесли бы по клочкамъ, на штыкахъ и палкахъ, какъ этого смертника, — подумалъ онъ. — Ну и что съ нихъ возьмешь за это?!»

Отъ одной только этой мысли холодъ пробѣжалъ по мокрой спинѣ Гольдштейна, и онъ непроизвольно передернулъ и плечами, и животомъ.

На комиссара изъ толпы наскочилъ его шоферъ, чуть не сваливъ его съ ногь.

— Товарищъ шоферъ! Товарищъ шоферъ! Псс! Пожалте! Садитесь въ мой автомобиль.

Шоферъ и его помощникъ, оба въ разстегнутыхъ шипеляхъ, съ красными бантами на груди, оба рослые, разбитные малые, съ раскраснѣвшимися отъ волненiя, веселыми лицами, съ хищнымъ огонькомъ въ глазахъ, въ недоумѣнiи, точно со сна, не вполнѣ понимая приказанiя своего начальника остановились передъ комиссаромъ.

Они не насладились еще зрѣлищемъ и хотѣли бѣжать за толпой.

— Мнѣ сейчасъ по экстренному служебному дѣлу въ городъ непременно надо...

— Товарищъ комиссаръ, но дозвольте... Тамъ еще пошли рубить... Страсть, што будетъ... Дозвольте сбѣгать на минутку... Однимъ духомъ...

— Занимайте ваши мѣста! — вдругъ крикливо скомандовалъ Гольдштейнъ, самъ испугался своего неожиданно-задорнаго тона и, повернувшись, пошелъ къ автомобилю.

— «Ну и что, какъ они не исполнятъ моего приказанiя? Ой-й!» — думалъ онъ, боясь обернуться и посмотрѣть на своихъ подчиненныхъ и чувствуя, какъ, несмотря на все его старанiе казаться спокойнымъ и бравымъ, голова его ныряла, а плечи какъ-то сами собой ва-лились впередъ, точно хотѣли оторваться и убежать.

Въ эту минуту Гольдштейнъ походилъ на маленькую, трусливую обезьянку, которая безпрерывно проказничая и дрожа, чтобы за это ее не отколотили, напускаетъ на себя нахальный, храбрый и даже вызывающiй видъ.

Шоферъ съ прежнимъ веселымъ возбужденiемъ на лицѣ съ секунду постоялъ на мѣстѣ, съ сожалѣнiемъ поглядѣлъ вслѣдъ удалявшейся толпѣ, махнулъ рукой и опрометью бросился къ автомобилю.

Схвативъ за рукоятку, онъ энергичнымъ движенiемъ руки съ натугой и раскачиванiемъ всего своего корпуса точно хотѣлъ сломать не только машину, но и самого себя, съ ожесточенiемъ завелъ моторъ и сѣлъ къ рулю.

Рядомъ съ нимъ на передкѣ помѣстился его помощникъ.