Жестяной барабан

Я побежал и еще долго слышал за спиной смех господина Мацерата, ибо он остался лежать на прежнем месте, хотел, пока я с трезвоном возвращался в город, отдаваться во власть ночи, пучками выдергивать траву и смеяться. А заявление — я сделал его лишь утром — благодаря доброте господина Мацерата привело мое имя на страницы газет».

Но я, Оскар, он же добрейший господин Мацерат, смеясь, лежал в черной по-ночному траве за Герресхаймом, смеясь, перекатывался под редкими смертельно-серьезными звездами, зарывал свой горб в теплое царство земли, говорил себе: спи, Оскар, поспи еще часочек, пока не проснулась полиция. Тебе уж больше не доведется так свободно лежать под луной.

А проснувшись, еще прежде, чем заметить, что на дворе белый день, я заметил, как что-то как кто-то лижет мое лицо: тепло, шершаво, равномерно, влажно.

Вряд ли полиция, которую поднял на ноги Витлар, добралась сюда и облизывает тебя, чтобы так разбудить. И все же я не сразу открыл глаза, дал кому-то или чему-то еще немного полизать меня тепло, шершаво, равномерно, влажно, наслаждался облизыванием и не пытался узнать, кто это делает: то ли полиция, предполагал Оскар, то ли корова. Лишь потом я открыл свои голубые глаза.

Она была пятнистая, черно-белая, она лежала возле меня, дышала и облизывала меня, пока я не открыл глаза. Белый день стоял на дворе, облачно с прояснениями, и тут я сказал себе: Оскар, не мешкай возле этой коровы, каким небесным взглядом она ни глядит на тебя, как старательно ни успокаивает и укорачивает твою память шершавым языком. День на дворе, гудят мухи, тебе пора готовиться к побегу. Витлар донесет на тебя, следовательно, тебе нужно бежать. Серьезные показания ничего не стоят без серьезной попытки скрыться. Корова пусть мычит, а ты беги. Они все равно тебя изловят, не здесь, так там, но это уж не твоя забота.

Итак я, облизанный, умытый и причесанный коровой, начал свой побег, но, сделав всего несколько шагов в роли беглеца, разразился по-утреннему звонким смехом, барабан оставил корове, которая лежала на прежнем месте и мычала, сам же со смехом убежал.

Тридцать

Ах да, побег! Мне еще и об этом надо поведать. Я бежал, дабы повысить ценность показаний Витлара. Но побег невозможен без определенной цели, думал я. Куда же ты хочешь бежать, Оскар? спрашивал я себя. Политическая ситуация и так называемый «железный занавес» лишали меня возможности бежать на восток. Пришлось вычеркнуть как цель побега четыре юбки моей бабушки Анны Коляйчек, которые и по сей день, суля защиту и прибежище, раздуваются на кашубских картофельных полях, хотя лично мне — если уж все равно бежать — побег в направлении четырех юбок виделся как единственно перспективный.

К слову сказать: сегодня я отмечаю тридцатый день своего рождения, а достигнув тридцатилетия, человек обязан рассуждать о побегах как мужчина, а не как мальчик. Мария, принесшая мне пирог с тридцатью свечками, при этом сказала:

— Тебе исполнилось тридцать, Оскар. Пора бы мало-помалу взяться за ум.

Клепп, мой друг Клепп, как и всегда, подарил мне пластинки с джазовыми записями, потом извел пять спичек, чтобы зажечь тридцать свечей на моем пироге.

В тридцать жизнь только начинается! — сказал Клепп. Ему самому двадцать девять.

А вот Витлар, мой друг Готфрид, который ближе всего моему сердцу, принес в подарок сладости, перегнулся через решетку моей кровати и прогнусавил:

— Когда же Иисусу исполнилось тридцать, он восстал и призвал учеников своих.

Витлар всегда любил сбивать меня с толку. Я-де должен восстать из своей постели и собирать учеников, а все потому, что мне тридцать лет. Потом явился мой адвокат, размахивал какой-то бумагой, протрубил свои поздравления, украсил спинку моей кровати своей нейлоновой шляпой и возвестил мне, как и прочим гостям:

— Это я называю счастливым стечением обстоятельств! Сегодня мой клиент отмечает тридцатый день своего рождения, и именно в тридцатый день его рождения ко мне поступает информация, что процесс о безымянном пальце будет возобновлен, ибо обнаружены новые доказательства, сестра Беата, ну вы ведь знаете…

То, чего я уже много лет опасался, опасался со дня моего побега, заявило о себе сегодня, в тридцатый день моего рождения: они найдут истинного виновника, они выпустят меня из специального лечебного учреждения, отнимут у меня мою возлюбленную постель, выставят меня на холодную, продуваемую всеми ветрами улицу и заставят тридцатилетнего Оскара призвать учеников своих и собрать их вокруг себя и своего барабана.

Итак, это она, сестра Беата, из черной ревности убила мою сестру Доротею.