Жесткая посадка

– Ни хрена ты не понимаешь, Ух, – покачал Василич своей массивной головой, – при чём здесь бабки? Не, ты их давай мне, я не против. Только заправляться в море удобнее, чем с берега. На берегу бочки катать надо, придумывать, как их ставить, чтобы самотёком шло. Вообще, работать надо. А в море – бросил шланг с насосом и качай из танка в танк. Только осторожно себя вести надо. Как-то мы так качаем солярку с буксира – уже поздно, в ноябре, мороз на улице. Ну, водку пьём в кубрике, само собой. Я вышел на палубу по нужде, поскользнулся и падаю между бортами. Схватился за самый край палубы и вишу. Подтянуться сил не хватает, а кораблики на волне подтряхивает, и они бортами друг об друга – рр-раз! Рр-раз! А я вишу, как раз между кранцев попал. Вот, думаю, сейчас соскользнут пальцы с палубы – и каюк, в ледяной воде пяти минут не продержишься. Ну, дело кончилось просто. Старпом с буксира вышел за тем же делом, что и я. Только пристроился писять, а я у него между ног как заору! Он поскользнулся и чуть ко мне в гости не сиганул! Только в последний момент ухватился за комингс, вывернулся. В общем, еле меня вытащили, я уже совсем замёрз там, внизу. И обоссался к тому же – вишу и думаю: так что мне, так, не поссавши, и помирать? Так и обоссался. А мог ваще утонуть на фуй.

– Ты лучше расскажи, как ноги-то обморозил, – злобно произнёс матрос Степан, которому до сих пор не налили. Ухонин мгновенно уважил невысказанную просьбу, и Стёпа довольно крякнул, поднося ко рту закуску.

– Ты, эта… – мрачно сказал Василич. – Дерзи, да не забывайся. Вон, сходите с Ухом на берег, прикупите там чего нада. Из лимана выйдем, там выпьем как следует.

Ухонин молча наклонился под койку, выбрал оттуда пару джутовых мешков почище и кивнул Степану.

– Ну, пошли, что ли?

– Пошли. Раз ночной водой выходим. Нам-то по́ фую, где жить – в лимане или в море, – путь до Хохотска долгий, держи курс да вахты стой. Движок у нас хороший, танковый. Корпус, правда, туда-сюда, но и немудрено – он сорок третьего года постройки. Правда, американской.

– Иди-иди уже, – заорал на Степана Василич и сделал вид, что сейчас залепит в него кружкой. – Разговорчивый нашёлся!

Степан сделал ещё одну недовольную рожу – каковых в запасе у него была преизрядная коллекция – и полез на палубу.

– Так это как я без ног остался, – довольно хихикнул Василич, устраиваясь поудобнее на топчане, когда люк за Ухониным и матросом Степаном захлопнулся. Я-то думал, что такая история ему неприятна, как была бы неприятна мне и ещё девяноста девяти людям из ста, однако Василич рассказывал её с видимым удовольствием.

– Я ж, эта, здесь прямо круглый год живу. – Он обвёл взглядом свою каюту. – Здесь и теплоизоляция есть, и печка, и до фуя всего! Меня трактор по поздней осени на берег вытаскивает, я от поселковой сети запитываюсь – и отлично, даже отопление у меня электрическое работает! Дома-то у меня своего нет, квартиры от государства не дождался, а щаз она мне на фуй не нужна – того и гляди помрёшь, так помрёшь как моряк – на своём катере. И Стёпка здесь же живёт со мной. Ну дак вот…

Сидел я, значит, у Саньки Крюкова. Он на охоту сходил и мне навстречу из магазина идёт. Василич, грит, какого-то странного зверя я поймал, даже двух – высотой двадцать восемь сантиметров каждый. Помоги разобраться! Мы домой к нему заходим, а на столе у него две бутылки водки стоят. Он их, стервец, линейкой школьной померил, каждая у него – высотой двадцать восемь сантиметров, значит. Ну, мы их уговорили, потом Витька Нечаев подошёл – тоже с пузырём, мы и его хлопнули. А на улице ветерок поднимался. Месяц был ноябрь, начало декабря. Я как раз катер на берег вытащил. Уже третий год жил на нём. Понял, как удобно – всё своё при себе, никаких тебе соседей, что пожелаешь, то и делаешь. Я до пятидесяти трёх лет в общаге жил совхозной – одна комната в бараке, где этих комнат – двадцать четыре. Жизнь на катере мне после барака раем казалась. Ну и вот, мне Крюков говорит: ночуй у меня, ночуй. А я упёрся – есть у меня дом, и пойду я к себе домой, не иначе. Вышел я на улицу, а мне ж к морю идти, а с моря ветер дует, прям в рожу, так неприятно… И прошёл я метров триста, и думаю: а на хрена я туда иду? Дай-ка в сугроб зароюсь, как ламуты, и спать лягу. Ламуты в сугробах же спят, и ничего, им можно, а мне нельзя, понимаешь? Лёг я в сугроб и заснул. Сплю, хорошо мне так, просыпаюсь – кто-то меня за сапоги тормошит. Хочу я это пнуть, а не могу – ноги не слушаются. Крикнул я – весь рот снегом забило. Хорошо хоть руки шевелятся. Откопал я себя руками, на ноги поглядел – батюшки светы, прямо кости розовые торчат! Они у меня мало что отмёрзли, их ещё и собаки сглодали – все пальцы и пятку! Так напился, что и не почуял, как меня заживо жрать начали…

К концу его простого бесхитростного рассказа меня взяла оторопь. Судя по всему, Василич каждый кусок своего существования рассматривал как эпизод, из которого он каким-то чудом вырывался живым.

Прикиньте – именно его Ухонин считал лучшим капитаном «москитного флота» на этом побережье!