Жестокая охота

— И винтарь дадут?

— А то как же…

— И форму?

— Чего захотел…

— Обещали…

— Жди…

— Ты что, не веришь?

— В лагерной робе сподручней на тот свет шлепать.

— Да ну тебя!

Ласкин укрылся с головой и попытался уснуть. Но сон упрямо не приходил. Ласкин отшвырнул одеяло, покопался в кармане фуфайки, нашел окурок.

— Крендель, а Крендель!

— Ну…

— Неужто и срок скостят?

— У тебя срок — кот наплакал.

— Обещали всем.

— Слушай, Колян, пошел ты!..

Ситников тоже закурил. Затянулся несколько раз и уже поспокойней сказал:

— Ты, это, не обижайся… У меня мать и сестренка в Питере… Фрицы бомбят… Плевать мне на срок, лишь бы на фронт отправили.

Утром после завтрака заключенных построили в колонну и вывели за ворота лагеря.

— Братва, гляди, без конвоя идем! — крикнул кто-то.

— Бежать надумал? — спросил Кузьма Ситников, оборачиваясь.

— Да вы что, кореша! Кто от свободы бежит?..

— Ну и помолчи, шустрило…

Крикун умолк: тяжелую руку Кренделя уважали…

После бани выдали обмундирование.

— Гляди, Крендель, новенькое! — радовался Ласкин. — А ты говорил — в робе…

— Новенькое, новенькое, — ворчал по привычке Кузьма, а у самого глаза подозрительно заблестели. — Кх-кх, — притворно закашлялся, отворачиваясь.

— Когда оружие дадут? — спрашивал Ласкин у командира отделения.

— Что, не терпится? — посмеивался сержант. — Дадут, не сумлевайся…

После очередных стрельбищ — вновь сформированные роты перед отправкой на передовую обучали всего неделю (больше не позволяла фронтовая обстановка под Ораниенбаумом, куда их должны были направить), осенним, промозглым вечером их роту отправили на передовую. Ночью они были в расположении 48-й стрелковой дивизии, где вновь прибывших провели в траншеи.

Спать на сырой земле было жестковато и холодно; некоторые помянули даже добрым словом лагерные нары — под крышей все-таки, — но выбирать не приходилось. Утешились фронтовой нормой спиртного — всем выдали по сто граммов водки, которую загрызли сухарями; с тем и уснули.

С рассветом опять зарядил нудный, осенний дождь.

— Бр-р… — Ласкина бил озноб, он запрыгал, пытаясь согреться. — Слышь, Кузьма, давай глянем на фрица, — и полез на бруствер траншеи.

— Дурак, — прокомментировал тот выходку Ласкина. — Слазь, а то шлепнут, как младенца.

— Ну, ты скажешь… — засмеялся Ласкин. — Они сейчас кофий пьют. И нам не мешало бы подбросить чего-нибудь вовнутрь, да посущественней.

— Балаболка… — проворчал в ответ Кузьма.

Примеру Ласкина последовали еще несколько солдат из пополнения. Неожиданно дробно застучал немецкий пулемет, бойцы посыпались обратно в траншею. Некоторые были ранены — послышались стоны и злая ругань.

Ласкину повезло: он только ушиб колено и расцарапал в кровь лицо.

— Схлопотал? — едко спросил Кузьма. — Специально ради вас, придурков, фрицы завтрак отложили. И не боятся, что ко-фий остынет.

— Ну, паразиты! — взъярился Ласкин, передернул затвор и принялся стрелять в сторону немцев.

Выстрелы затрещали по всей траншее — обозленные донельзя таким “горячим” приемом со стороны гитлеровцев, вновь прибывшие не жалели патронов. Ответили и немцы: возле траншеи начали рваться мины. Перестрелка разгоралась все больше и больше. Гитлеровцы встревожились не на шутку — обычно в условиях обороны передний край безмолвен, за исключением редких одиночных выстрелов или пулеметных очередей, выпущенных в основном для острастки, а тут такая пальба.

Вдруг из немецких траншей выскочили автоматчики и бросились вперед; за считанные минуты они преодолели нейтральную полосу и обрушились на опешивших новобранцев…

Ласкин опомнился только во второй траншее.

— Как же так, а, Кузьма? — растерянно спрашивал он Ситникова, который, прислонившись спиной к стенке траншеи, жадно дышал открытым ртом.

— Ну, что ты молчишь?! Стыдно… — Ласкин закрыл лицо руками и медленно опустился на дно траншеи.

— Стыдно… — кивнул головой Кузьма. — И вещмешки с

НЗ фрицам подарили.

— Вещмешки, говоришь? — вскочил Ласкин. — Жалко стало? Эх! Нам поверили, а мы… Как зайцы…

Неожиданно Ласкин вскарабкался на бруствер и закричал:

— Братва! Бей фашистскую сволочь! Ура-а!

Кузьма, не раздумывая, выскочил из траншеи и побежал вслед за Ласкиным. Крики “ура”, яростный свист всколыхнули передовую — пополнение в едином порыве устремилось на немцев. В траншее закипел рукопашный бой.

Ласкин вцепился мертвой хваткой в горло здоровенному детине и, рыча от злости, катался по дну траншеи. Кузьма орудовал штыком, как вилами на сенокосной страде. Но вот автоматной очередью раздробило приклад винтовки, и он, отбросив изуродованное оружие, пустил в ход свои здоровенные кулаки. Немецкий унтер-офицер подскочил к Ласкину, который уже оседлал обессилевшего противника, и взмахнул ножом, но ударить не успел — кулак Кузьмы попал ему в челюсть, и гитлеровец как подкошенный рухнул на землю.

— Крендель, век буду помнить! — Ласкин подхватился и бросился под ноги еще одному немцу, который пытался вскарабкаться на бруствер.

Повалил и, словно ветряная мельница, заработал кулаками.

— Вот тебе — дранг! Вот тебе — нах! Вот тебе — остен! Получи! Мать твою…