Жестокий век

– Величайший, мною получено письмо, не мне предназначенное. Послушай… «Пусть Всевышний дарует твоей святой и чистой душе тысячу успокоений и превратит ее в место восхода солнца милосердия и в место, куда падают лучи славы!..» Ну, тут все так же… то же… Вот. «Помоги мне, о благословенный, из мрака мирских дел найти путь к свету повиновения и разбить оковы забот мечом раскаяния и усердия».

– Чье письмо?

– Его, величайший, написал векиль[82] твоего двора, достойный Шихаб Салих.

– И что же тут такого?

– Это письмо должен был получить шейх[83] Медж ад-Дин Багдади.

– Дай! – Шах выхватил из рук везира письмо, крикнул: – Позвать сюда векиля!

Веки шаха над черными глубокими глазами набухли, отяжелели. Векиль, седой старик, проворный и легкий, увидев гневное лицо шаха, стал на колени. Мухаммед схватил его за бороду, рванул к себе:

– Служба мне стала для тебя оковами? Ты у меня узнаешь настоящие оковы! Сгною в подземелье, порождение ада!

– Великий хан… Султан султанов… да я… служба тебе не тягость. Помилуй! Я не носил одежды корыстолюбия. За что такая немилость?

Шах отпустил бороду, бросил ему в лицо скомканное письмо:

– Читай. Вслух читай!

Векиль дрожащим голосом прочел письмо.

– Твое?

– Мое. Но, величайший среди великих, опора веры, тут нет ни слова…

– Какого слова? Ты перед кем усердствуешь и раскаиваешься, где ищешь свет повиновения, рабская твоя душа?!

– Я думал только о молитвах и спасении души.

– Ты жалуешься этому шейху. А кто он? Уши багдадского халифа. Кому же ты служишь? Мне или халифу, сын ослицы?

– Тебе, милостивый. Для тебя усердствую. – Шихаб Салих отполз подальше от шаха. – Но я не знал, что шейх Медж ад-Дин Багдади… Твоя мать, несравненная Теркен-хатун – да продлит Аллах ее жизнь! – считает его благочестивейшим из смертных. А халиф[84] разве перестал быть эмиром правоверных?

Шах выплеснул чай в лицо Шихаб Салиху:

– Сгинь!

Утираясь ладонью, кланяясь, векиль выскочил за двери. Шах проводил его ненавидящим взглядом. Матерью заслоняется… Знает, где искать защиту.

– Отец и повелитель, перед тем, как идти сюда, я побывал на базаре, – сказал Джалал ад-Дин. – В одежде нищего я бродил среди продающих и покупающих, среди ремесленников и менял.

– Зачем? – Шах все еще смотрел на дверь, за которой скрылся векиль.

– Мой достойный учитель, – Джалал ад-Дин наклонил голову в сторону Мухаммеда ал-Хереви, – всегда говорил: слушай не эхо, а звук, его рождающий. Я слушал. Люди говорят, что наместник пророка халиф багдадский гневается на нас за неумеренную гордость, что он может лишить священного покровительства правоверных, живущих под твоей властью.

– Это халиф засылает шептунов! Всех хватать и рубить головы! Мне не нужно его покровительство. Меня называют наследником славы великого воителя Искандера[85]. Я раздвинул пределы владений от Хорезмийского моря до моря персов[86]. И все это без помощи и благоволения халифа, хуже – рассекая узлы его недоброжелательности. Змея зависти давно шевелится в груди эмира веры!.. – Шах сжал кулаки, лицо его побледнело. – Что еще слышал ты?

– Многое, отец и повелитель… Люди недовольны высокими обложениями, сборщиками податей. Но больше всего – воинами. Они необузданны и своевольны… – Джалал ад-Дин замолчал, смотрел на отца, будто ожидая, что он попросит продолжать рассказ.

Но шах ничего не сказал. Воины – опора его могущества. Однако эмиры, особенно кыпчакских[87] племен, горды, своенравны. Почти все они родственники матери. Она их повелительница и покровительница. И с этим пока ничего поделать нельзя. Он повелитель своего войска, но и пленник. Если эмиры покинут его, что останется? И выходит, что ему легче бросить вызов халифу багдадскому, чем обезглавить векиля своего двора. Сын, кажется, обо всем догадывается и хочет помочь. Но ему лучше держаться в стороне – слишком горяч.

– Что у тебя еще? – спросил шах у везира.

– Письмо от твоего наместника из Самарканда.

– Читай.

Покашливая, шелестя бумагой, Мухаммед ад-Хереви прочел:

– «Во имя Аллаха милостивого и милосердного! Да будет лучезарным солнце мира, повелитель вселенной, надежда правоверных, тень бога на земле Ала ад-Дин Мухаммед!

Население Самарканда склоняется к противлению и непокорности. И раньше речи самаркандцев были сладки снаружи, а внутри наполнены отравой вражды. Теперь же светильник их без света, а дом – осиное гнездо. Твоя дочь, сверкающая, как утренняя звезда, – да осчастливит ее Аллах! – укрылась плащом печали и пребывает на ковре скорби. Султан Осман – да вразумит его всевышний! – вместо того чтобы огнем гнева спалить семена вражды и коварства и плетью строгости изгнать своевольство, внял речам непокорных. На пирах в честь своего благополучного возвращения он восседает рядом с первой женой, дочерью неверного гурхана, а несравненная Хан-Султан, будто рабыня, прислуживает ей, обиталищу греховности, каждый раз испивая чашу унижения…»

– Довольно! – гневно оборвал везира шах. – Ах, сын шакала! Я тебя заставлю мыть ноги Хан-Султан!