Жестокий век

Но это был не конец. Ночью он очнулся. Над степью висела луна, ее неживой свет серебрил метелки ковыля, взблескивал на доспехах павших. Весь бок задеревенел, стал чужим, в голове шумело и звенело. Но сквозь эти звуки в себе самом он услышал: недалеко от него стонал человек. Попробовал встать – не смог. Превозмогая боль и слабость, пополз на стон. Полз, перелезая через тела убитых. Лицо одного из монгольских воинов показалось ему знакомым. Неужели Судуй? Но его тут быть не должно. Просто похожий… Пополз дальше, но что-то заставило его возвратиться. Замутненное сознание мешало разглядеть воина. Он полежал, набираясь сил, потом приподнялся на руках. Шлем скатился с головы воина, тускло поблескивал в траве. Воин лежал на боку, прижав обе руки к груди, рот был приоткрыт. Воин, кажется, хотел набрать в себя воздуха, но сил вздохнуть уже не хватило. Захарий смотрел в бледное, искаженное мукой лицо и не хотел верить, что это – Судуй. Пошарил на его шее, рука вытянула куколку на шелковом шнуре. Образ духа-хранителя, что ли. Эту куколку, он вспомнил, на шею Судуя надела его мать. Такую же она хотела надеть и Захарию, но он отказался… Не увидят больше мать и отец своего сына. «Осиротели твои дети, друг. Овдовела жена…»

Стона, заставившего Захария ползти, больше не было слышно. Шлемом прикрыл лицо Судуя. Жаль было друга, его детей, самого себя, Федю и Анну… Хотелось лежать тут, плакать и ждать конца, но не дал себе послабления, поднялся, шатаясь, спотыкаясь, со стиснутыми зубами пошел среди павших. К живым.

Битва на Калке закончилась жесточайшим поражением русских. Из князей только Мстислав Удатный и Даниил сумели уйти за Днепр. Мстислава Святославича, когда он побежал из стана, смятого половцами, настигла монгольская стрела. Князь Мстислав Романович поддался на прельстительные речи нойонов, выторговал себе жизнь и велел киянам сложить оружие. Нойоны не сдержали слова. Князь принял мучительную и бесславную смерть… Погибли тысячи воинов. Домой возвратился из десяти один. Дорого обошлось земле Русской высокоумие и горделивость княжеская. «И бысть вопль и плачь по градам по всем и по селам…»

XVII

Возвращение к родным нутугам растянулось на весь год. Воины рвались в свои курени, и хану приходилось сдерживать их нетерпение. Он часто останавливался, медлил. Оглядываясь назад, мысленным взором охватывал завоеванные земли. Все время мнилось, что ушел, чего-то не довершив. Что-то беспокоило его. Может быть, Джалал ад-Дин? Этот неукротимый сын слабодушного отца собирает под свои знамена непокорных, и сартаулы, растоптанные, вбитые в землю, подымают головы, втайне молят Аллаха о гибели завоевателей… Но не это беспокоило его. Все так и должно быть. Вода взбаламученного озера и та не сразу становится прозрачной… Он ждал каких-то вестей из улуса Джучи. Там было затишье, и это настораживало. Сын милостив к сартаулам, привечает их лучших людей, собирает вокруг себя книгочеев и ученых. Если он сговорится с сартаулами – быть беде. Правда, прежние слухи о том, что сын хочет отделиться, как будто не подтвердились. От Джучи прибывали гонцы, привозили письма, подарки. Все было как должно быть, но он больше не верил сыну и жалел, что из-под Самарканда не послал на него свои тумены. Хулан сбила с толку. Как это он мог положиться на женщину?

После возвращения Джэбэ и Субэдэй-багатура из похода направил Джучи послание с повелением, не допускающим двух толкований: «Иди в земли, где побывали воины, займи все зимовья и летовья». Джучи пока не прислал ответа.

В кочевьях хана встречали величественными песнопениями. Но он был равнодушен к славословию, оно не трогало душу, остуженную одиночеством, ущемленную обидой на сына.

Кажется, впервые увидел: курени в родной степи уже не те, что были в годы его молодости. Многолюдьем, толчеей, суетным духом своим они напоминали сартаульские и китайские города. Рабы, согнанные отовсюду, ковали железо, тесали дерево, чеканили медь, ткали холсты, валяли сукна, шили одежду… Среди юрт, как в городах, шумели базары. Тут выменивали, продавали серебро и золото, мешки с просом и плетенки с плодами садов, жемчуга и камни-самоцветы, юртовые войлоки и волосяные веревки; жарили мясо, пекли лепешки, варили лапшу, наливали жаждущим вино; сизый чад и духота чуждых запахов висели над куренями; разноязыкий говор теснил монгольскую речь; мелькали чалмы сартаулов, головные платки китайцев, валяные шапочки киданей… Временами хану казалось, что не он завоевал чужие земли, а завоеватели пришли в степи. Светлые глаза его темнели, недобро смотрели на горланящие толпы.

Орду поставили на берегу Толы. На том самом месте, где в старые времена стоял курень Ван-хана. Горластых торговцев изгнал из орду, воинов отпустил в курени – пусть отдохнут перед походом на тангутов. Оставил при себе несколько сотен кешиктенов. После битв, гула войска, идущего в поход, тишина была непривычной. Вечером он долго не мог заснуть. Тишина угнетала, давила на уши.