Жестокое милосердие

— Конечно. — Он отнимает тряпочку от моей кожи и выжимает над тазиком. — Один я получил на службе у моего отца-герцога, другой — служа сестре. — Он подносит вновь смоченное полотно к моей коже, и я содрогаюсь. Мне так хочется всем телом податься навстречу его руке, прижаться к нему, погрузиться в источаемое им тепло. Вместо этого я заставляю себя слегка отстраниться.

— Наверное, уже все чисто, — говорю я ему.

Он придерживает меня за здоровое плечо, и где-то в потаенной глубине моего тела зарождается совсем особая дрожь.

— И правда чисто, — говорит он, — но рана довольно глубокая, так что придется зашить. Хорошо, что мышцы не затронуты, — думаю, заживет быстро. Ты же не боишься нескольких швов?

Кажется, он берет меня на «слабо», и я отвечаю:

— Еще чего! — И замираю неподвижно.

Я даже приветствую каждый укол иглы, входящей в мою плоть. Вот уж к чему я издавна привыкла, так это к боли! К тому же она помогает преодолеть хмельное опьянение от прежних прикосновений Дюваля.

— Ну все, — говорит он наконец, и я чувствую натяжение нити: мой целитель завязывает узелок. Потом наклоняется вплотную, обдавая мою кожу теплым дыханием, и зубами перекусывает нитку. — Вот так. Теперь подними руку, только медленно. Хочу посмотреть, не тянет ли где.

Я повинуюсь, свободной рукой придерживая передок платья. Шов пульсирует и болит, но терпеть можно. Боль ровно такая, чтобы я не забывала беречь руку, пока рана не заживет.

— Вполне сойдет, — подтверждает Дюваль. — Хотя искушенные вышивальщицы меня бы засмеяли, конечно!

Я отвечаю:

— Ну, можно поупражняться с герцогиней и ее фрейлинами — они по вечерам расшивают алтарный покров.

— Нет, спасибо, — фыркает Дюваль. — А вот тебе бы не повредило. Хоть несколько дней, пока заживает.

— Не получится, — говорю я. — Разве ты не заметил, что интриги и заговоры кругом так и бурлят?

— Заметил, — сухо отвечает Дюваль.

— Можно мне теперь встать?

— Если хочешь.

Я поднимаюсь на ноги, не забывая прижимать к себе платье. И поскорей поворачиваюсь, желая убрать шрамы с его глаз.

Однако оказывается, что смотреть ему в лицо — еще хуже. Некое чувство смягчило его черты, а в глазах светится та самая нежность, которую я видела, только когда он смотрел на герцогиню. Наши взгляды встречаются. И тут что-то происходит. До него как будто лишь сейчас доходит, что мы с ним наедине в этой спальне, а я еще и полураздета. Нежность в его глазах сменяется чем-то другим, отчего я очень остро осознаю прохладный воздух, овевающий мою спину, и драный лиф платья у себя в руках. Он делает шаг вперед, потом еще. Он по-прежнему смотрит мне в глаза, потом поднимает руку и убирает с моей ключицы локон, выбившийся из прически. Тут я совершенно перестаю соображать и просто тянусь к нему.

Он берет в ладони мое лицо и медленно-медленно поднимает его к своему. Его прикосновение до того бережно, словно я — какая-нибудь хрупкая драгоценность. А потом моих губ касаются его губы. Они теплые и твердые и в то же время невероятно мягкие.

Во мне зарождается доселе неведомый жар. Он пронзает меня, словно огненный меч! Я принимаю его губы, мне хочется большего, хотя чего именно мне хочется — понятия не имею. Он придвигается еще на полшага, так что наши тела соприкасаются; его рука ложится мне на талию и притягивает еще ближе. Длящийся поцелуй окончательно лишает меня рассудка, вся моя выучка и недоверие пасуют перед огнедышащей тайной, что лежит между нами.

А потом он отпускает меня, очень медленно, с неохотой.

И только тогда я слышу стук в дверь. Недоуменно моргаю, возвращаясь к действительности. Потом в три прыжка отскакиваю к дальней стене, унося на губах вкус его поцелуя.

— Иду, иду, — отвечает Дюваль.

Голос у него хрипловат. Этот человек мне чем-то напоминает крепость, спешащую закрыть ворота и поднять мосты; и вот уже передо мной снова уверенный и практичный Дюваль. Отвернувшись, он идет открывать дверь.

Я же прислоняюсь к стене, силясь притвориться, будто весь мой мир не перевернулся только что вверх тормашками.

Он стоит на пороге и с кем-то разговаривает, в то же время не давая собеседнику заглянуть в комнату. Потом затворяет дверь и возвращается ко мне. Я почему-то не смею поднять глаза.

— Чудище приходил, — говорит Дюваль. — Он осмотрел и вывез тела. Насколько он может судить, эти двое служили у Немура простыми охранниками. Один из них был повинен в измене.

Я киваю, но предпочитаю помалкивать — голосу пока что нет никакой веры. Дюваль тоже молчит, и я отваживаюсь на него посмотреть. Он невидяще взирает на окровавленную рубашку, брошенную на кровать, и пятерней проводит по волосам. Он думает.

Я наконец откашливаюсь:

— Чем я могу помочь, господин мой?

Он возвращается из того далека, куда унеслись было его мысли. Мы с ним оказались в довольно незавидном положении и еще не сообразили, как быть.

Я предлагаю:

— Может, я попробую починить платье, чтобы можно было вернуться в твой дом? Ну там, закутавшись в плащ?

Он смотрит на обрывки белья.

— Боюсь, не получится. Но надо проверить — может, твои вещи уже везут во дворец. — И велит: — Лучше сядь, не то свалишься!