Жестокое милосердие

— Как только немцы угомонятся, вернемся в ту долину, где были вместе с вами, — объяснил Гандич. — Пусть ориентируется по сторожке. Она указана на картах. За офицера заранее благодарим. Мы со Збожеком — черви земельные, люди от плуга, военное дело не про нас.

Они попрощались. Эти несколько дней, проведенные в лесах, сроднили Беркута со «мстителями», и, оставляя их здесь, он чувствовал себя так, словно оставляет на смерть часть своего гарнизона. Оставляет, потому что не оставить уже невозможно.

Проследив, как, обойдя пути, патруль скрылся в здании вокзала, группа Беркута, в которую кроме Арзамасцева входили Анна и Корбач, решительно направилась к эшелону.

Часовой заметил их, но спокойно поднялся на паровоз, решив, что офицер просто-напросто хочет пройти на ту сторону насыпи. И когда обер-лейтенант тоже поднялся на паровоз — вытянул руки по швам и ожидающе уставился на него, демонстрируя готовность выполнить любой приказ.

— Гудок! — приказал лейтенант, обращаясь к машинисту, и именно в этом гудке потонул яростный предсмертный крик охранника. — Ни с места, — предупредил Беркут машиниста и кочегара и, подождав, пока его спутники поднимутся на паровоз и станут на мостиках по обе стороны его, как охрана, скомандовал: — Трогай!

— Еще три минуты, — возразил перепуганный машинист. Но в эту минуту на семафоре загорелся зеленый свет, и Андрей повторил:

— Трогай!

В нескольких километрах от станции эшелон остановился, и к задней платформе, где в крепости из бревен и мешков восседали пулеметчики, приблизились Беркут, Арзамасцев и Корбач.

— Кто старший?! — раздраженно спросил обер-лейтенант.

— Я, господин офицер! — лениво поднялся из-за своего укрытия один из пулеметчиков. — Обер-ефрейтор Дирбахт.

— Сколько вас?

— Двое.

— Оба направляетесь на усиление охраны паровоза. Пулемет оставить. На платформе остаюсь я со своими солдатами.

— Яволь, господин обер-лейтенант, — только теперь рассмотрел его погоны обер-ефрейтор. — Хотя мы получили приказ ни в коем случае…

— А то, что вы услышали только что, — не приказ?! — прорычал обер-лейтенант. — По прибытии в часть, двое суток ареста! Освободить платформу!

Выстрелы, прозвучавшие вслед за этим в лесной тиши, вспугнули огромную стаю ворон. Когда она взлетела, показалось, что это поднимается в едва освещенное лунным сиянием поднебесье огромная крона дерева.

— Подобрать боеприпасы. Корбач — к пулемету, — командовал Беркут, оглядываясь по сторонам. — Нужно продержаться на эшелоне до пяти утра. На рассвете уйдем.

Но до рассвета еще нужно было дожить. До него еще нужно было дойти через насквозь простреленную тревогами, незаговоренную судьбой, распятую на колоколах войны осеннюю ночь.

25

Немец, которого Беркут сумел сразить в первые же минуты боя, все еще висел, зажатый под мышками двумя упругими ветками дуба, и каждый раз, когда вспыхивала перестрелка, несколько пуль он обязательно принимал на себя, превратившись в раскачивающуюся на осеннем ветру мишень.

Лейтенант подполз к дереву ближе всех, и вырванные пулями кровавые комки тела убитого время от времени ложились у его головы, словно падали с неба.

Чуть выше убитого завис на сучке его карабин. Стоило пуле попасть в тело, как ветки расшатывались, приклад карабина ударял о каску немца, и тогда над каменистым ущельем, в котором фронтовая судьба свела партизан и пятерых немцев, зарождался глухой похоронный звон.

Та часть площадки, где залегла группа Беркута, была настолько ровной и так простреливалась, что, казалось, невозможно было поднять голову. Но каждый раз, когда раздавался этот звон, лейтенант все же пробовал оторвать подбородок от заиндевевшей каменной плиты и хотя бы мельком взглянуть на зависшего на дереве «архангела войны», словно сошедшего с неба специально для того, чтобы стать вещим знамением смерти.

Если Андрею это удавалось, он вспоминал надпись, выжженную раскаленным прутом у подножия сельского «Распятия»: «Жизнь — есть жестокое милосердие Божье». И повторял ее, как заклинание, уже однажды спасшее ему жизнь. Заклинание, в которое с той поры свято верил.

Во время очередного «звона архангела» Беркут успел оглянуться. Анна лежала позади ребят, на террасе, у подножия скалы. Она единственная, кто сумел бы осторожно отползти к котловине, из которой они вышли, потому что Арзамасцева и Корбача немцы, казалось, прижали намертво. Отойти они могли только на возвышенность, на которой притаилась девушка. Но на крутом подъеме их, конечно же, сняли бы.

Он успел оглянуться и понял, что «звон архангела» будто привораживает немцев. Во всяком случае, каждый раз несколько секунд они смотрят на раскачивающееся тело, словно на траурный штандарт всечеловеческой скорби. Вот эти несколько секунд и нужно было постараться как-то использовать.

— Эй, унтер-офицер! Еще две очереди, и вы останетесь без патронов! — крикнул он, снова припадая щекой к плите.

В то же мгновение две очереди скрестились над ним. Пули врезались в выступ, отделяющий Корбача и Арзамасцева от Анны и, срикошетив, бумерангами пронеслись над их головами, упав у самого дерева.

— Тогда пощады не ждите!