Жестокость и воля

Он только едва успел обернуться и прихватить с собой наполовину опустевшую бутылку шампанского.

Очень уютная комната освещалась мягким светом торшера. На журнальном столике перед диваном стояли два бокала.

— Давай еще выпьем, — предложила она, усаживаясь на мягкий диван. — Мне так хорошо. Я хочу продлить это ощущение.

Константин разлил шампанское по бокалам, немного выпил.

Смешная получилась сцена. Они сидели друг против друга, держа возле губ бокалы и слившись взглядами.

Татьяна допила шампанское и отставила бокал в сторону.

— Ты совсем не похож на других мужчин, — сказала она. — В тебе чувствуется такая сила… и справедливость. Мне кажется, ты способен на все… кроме одного.

— Что же это такое?

— Ты не можешь обидеть человека.

Константин, услышав эти слова, почему-то вспомнил влюбленный взгляд Жанны Макарычевой и грустно усмехнулся.

— Еще как могу.

— Не правда, я не верю. У тебя не такие глаза.

— А если я тебе скажу, что в меня влюбилась одна девчонка и очень обижается, когда видит мое к ней отношение?

— Это другое, — возразила Татьяна. — Насильно мил не будешь, а если и будешь, то не мил.

Она вдруг опустила глаза и немного помолчала.

— Можно, я спрошу у тебя о чем-то?

— Спрашивай, Танечка.

— Ты давно был с женщиной?

— Честно?

— Если станешь мне лгать, то лучше сразу уходи, — в ее глазах вдруг мелькнул незнакомый ему блеск, выдававший ее внутреннюю силу и упрямство.

— Не очень давно.

— Ты не любил ее?

— Случайное знакомство. Она погладила его по щеке.

— Я тебя прощаю. Вы, мужчины, слабее нас. Вам трудно обходиться без женщин. Это обыкновенная физиология.

Она села к нему на колени, обвила руку вокруг шеи. Он уткнулся лицом в ее мягкую теплую грудь.

Нащупав у него на голове возле макушки шрам, она трепетно прикоснулась к нему губами. Потом спросила:

— Это оттуда, из Афганистана?

Он молчал, не мог соврать ей — шрам остался у него после драки в следственном изоляторе.

Но она сама помогла ему:

— Не надо, не говори.

Татьяна гладила его по лицу, тихонько, очень нежно целовала лоб, висок, щеку. Потом прошептала:

— Боже мой, сколько во мне накопилось?.. Ты сильно рискуешь.

— Чем?

— Я хочу, чтобы ты сегодня остался у меня.

— Я останусь.

— Тогда прими душ и возвращайся. Пойдем, я тебе все покажу.

Она провела его в ванную комнату, потом вышла, оставив одного.

Медленно, словно растягивая удовольствие, он снял с себя одежду, потом смотрел на свое отражение в большом, занимавшем половину стены зеркале.

— Панфилов, а не придется ли тебе жениться? — сказал он вполголоса.

Внезапно дверь ванной комнаты открылась. Таня вошла совершенно обнаженная и со смущением в голосе призналась:

— Я не могла так долго ждать.

Увидев его тело, исполосованное шрамами, рубцами и следами от ожогов, она ошеломленно замерла, потом приложила его обожженную руку к своему лицу.

— Господи, сколько же тебе пришлось перенести…

В ее голосе звучала почти материнская печаль.

— Это было давно.

— Теперь я защищу тебя. Я стану твоим ангелом-хранителем, — сказала она.

И вдруг печаль в ее голосе исчезла. Она лукаво глянула ему в глаза.

— Ты когда-нибудь занимался этим в ванной, под душем?

Глава 24

Утро в кабинете начальника службы безопасности совместного советско-германского предприятия «Интермедсервис» Виктора Иннокентьевича Крючкова началось с совещания в узком составе.

Крючков вызвал к себе своего заместителя Михаила Елизарова.

— Я доволен итогами последней операции, — сказал Елизарову бывший полковник Пятого главного управления Комитета госбезопасности. — Все было проделано безукоризненно.

— Хорошо подготовились, Виктор Иннокентьевич.

— Откровенно говоря, я сомневался в благополучном исходе. Как-то все это очень уж театрально выглядело. Эта ваша задумка с похоронами чем-то напомнила мне ранние постановки Театра на Таганке.

«Ну да, — подумал Елизаров. — Когда ты по театрам шлялся, чтобы крамолу искоренять, я дерьмо глотал под Кандагаром». — Знаете, Михаил Константинович, — продолжал разглагольствовать Крючков, — все эти ваши похороны, венки, красный креп как нельзя лучше годятся для любимовской постановки. Это все как бы декорация, за которой скрывается совсем иная суть. А может быть, наоборот, декорация только подчеркивает задумку…

Елизарову надоело слушать эту болтовню, и он безапелляционно прервал своего шефа:

— Как бы то ни было, но спектакль нам удался, — сказал он. — А покойник, между прочим, был самый настоящий. Бедняга при жизни и не подозревал, что его бренное тело может сослужить кому-то хорошую службу.

— Что ж, — цинично заметил Крючков, — хоть какая-то польза от этих людишек. При жизни они не могли сделать что-то полезное для своей Родины, пусть хоть после смерти…

— Родина здесь ни при чем, — сухо заметил Елизаров. — Родине было глубоко наплевать на тех, кто отдавал ради нее свои жизни и здоровье. Теперь пришло время пожинать плоды.

— Ваша обида мне понятна, — кивнул Крючков. — Я ведь тоже столько отдал… Да… Как дела в лаборатории?

— Все в порядке. На этот раз сырье более качественное.