Жгучая тайна

– Это неправда. Я ничего не сделал, в чем должен раскаиваться. Я не сделал ничего дурного, и мне не за что извиняться. Я только побежал к тебе, когда ты позвала на помощь.

Ее губы побелели, ноздри задрожали.

– Я звала на помощь? Ты с ума сошел!

Эдгар пришел в ярость. Он порывисто вскочил.

– Да, ты звала на помощь, там, в коридоре, вчера ночью, когда он тебя схватил. Ты крикнула: «Оставьте, оставьте меня!» И так громко, что я слышал у себя в комнате.

– Ты лжешь, я не была с бароном здесь, в коридоре. Он меня проводил только до лестницы…

У Эдгара сердце замерло от этой бесстыдной лжи.

Широко открытыми, остекленевшими глазами смотрел он на мать.

– Ты… – сказал он срывающимся голосом, – не была… в коридоре? И он… он тебя не схватил? Не держал насильно?

Она рассмеялась. Сухим, холодным смехом.

– Тебе приснилось.

Это было уже слишком. Правда, он знал теперь, что взрослые лгут, что они прибегают к мелким, ловким уверткам, к прозрачной лжи и хитрым двусмысленностям. Но это наглое, хладнокровное запирательство с глазу на глаз приводило его в бешенство.

– А эта шишка на лбу мне тоже приснилась?

– Откуда я знаю, с кем ты подрался? Но я не намерена с тобой препираться. Ты должен слушаться, и все. Сядь и пиши!

Она была очень бледна и напрягала последние силы, чтобы сохранить самообладание.

Но в Эдгаре словно что-то оборвалось, погасла последняя искра веры. В его голове не укладывалось, что можно так просто растоптать ногами правду, будто горящую спичку. Сердце сдавило точно ледяной рукой, и слова вырвались колючие, злые, глумливые.

– Вот как? Все это мне приснилось? Все, что было в коридоре, и эта шишка? И что вы вчера гуляли вдвоем в лунном свете и что он хотел увести тебя по темной тропинке – и это тоже приснилось? Ты думаешь, меня можно запереть в комнате, как маленького? Нет, я не так глуп, как вы думаете. Что знаю, то знаю.

Он дерзко смотрел ей прямо в глаза; видеть перед собой так близко лицо собственного сына, искаженное ненавистью, оказалось свыше ее сил. Уже не сдерживаясь, она крикнула:

– Марш! Пиши сейчас же. Или…

– Или что?.. – с вызовом спросил он.

– Или я высеку тебя, как маленького ребенка.

Эдгар, насмешливо улыбаясь, сделал шаг к ней. И тут же почувствовал ее руку на своем лице. Эдгар вскрикнул. И, как утопающий, который судорожно бьет руками, ничего не сознавая, кроме глухого шума в ушах и красных кругов перед глазами, он кинулся на нее с кулаками. Он ощутил что-то мягкое, вот ее лицо, услыхал крик…

Этот крик вернул ему сознание. Он пришел в себя и понял всю чудовищность своего поступка. Он бил свою мать! Страх овладел им, и стыд, и ужас, неудержимое желание убежать, исчезнуть, провалиться сквозь землю, только бы не встречаться с ней взглядом. Он бросился к двери, сбежал с лестницы, выскочил на улицу – скорей, скорей, будто за ним гналась целая свора собак.

Первые уроки

Добежав до леса, он, наконец, остановился. Он должен был ухватиться за дерево, так сильно дрожали колени от страха и волнения, так хрипло вырывалось дыхание из перетруженной груди. Ужас перед содеянным, неотступно мчавшийся за ним, теперь держал его за горло, сотрясал все тело. Что делать? Куда бежать? Уже здесь, на опушке леса, в каких-нибудь пятнадцати минутах от гостиницы, он чувствовал себя покинутым.

Все казалось иным – неприязненным и враждебным, с тех пор как он остался один и без опоры. Деревья, которые еще вчера по-братски шумели вокруг него, теперь теснились угрюмо и зловеще. А ведь то, что ему предстоит, будет еще во сто крат страшнее и непонятнее. Голова кружилась у мальчика от мысли, что он один в огромном, неведомом мире. Нет, этого ему не вынести, не вынести одному. Но к кому бежать? Отца он боялся: тот был вспыльчив, неприступен и сейчас же отправит его обратно. Но домой он не пойдет, лучше уж кинуться в чуждый мир, неведомый и опасный; никогда он не посмеет взглянуть в лицо матери, по которому ударил кулаком.

Тогда он вспомнил о бабушке, доброй, милой старушке, которая баловала его с детства и всегда заступалась за него, когда ему грозило наказание или незаслуженная обида. Он укроется у нее в Бадене, пока пройдет первый шквал гнева, оттуда напишет письмо родителям и попросит прощения. За эти четверть часа он уже почувствовал себя до того уничтоженным – от одной мысли, что он, беспомощный мальчик, остался один во всем мире, – что он проклял свою гордость, глупую гордость, которую внушил ему обманувший его чужой человек. Он хотел опять стать ребенком, таким, каким был прежде, послушным, терпеливым, без притязаний, всю нелепость которых он теперь понимал.