Жгучие зарницы

Идут год за годом. Река времени то буйно разливается на шумных перекатах исторических событий, то снова мирно входит в берега, унося кипение людских страстей. Но боль твоя остается с тобой до конца. Чуткий ко всему сущему поэт Олег Поскребышев написал наш с ним диалог о матерях, диалог поживших на свете мужчин. И до чего же верно переплавил он мое горькое многословье в поэтические строки:

Знал я, будет, ой-ей, нелегко мне,
Да не ведал, однако, что так…

Если бы время не врачевало… Мерный ход времени, его ежечасное обновление меньше всего располагает к затяжным, глубинным воспоминаниям. Не случайно память и время находятся в постоянном единоборстве, — и когда время начинает побеждать слабеющую память, человек идет за поддержкой к матушке-земле: родные или чем-то близкие места всегда помогут одолеть очередной накат тоски.

Чаще всего я бывал в предгорьях Южного Урала — там, где Главный хребет ветвится множеством отрогов, похожих издали на огромные связки органных труб. Этот гулкий гранитный орган звучит и в тихий, погожий, летний день, а ранней шальной весной, когда мечется ветер по ущельям, их длинные трубы могуче поют с утра до вечера баховские фуги. Доводилось не раз мне в такую пору стоять на Вишневом крутобоком шихане, откуда отчетливо видится вся живописная долина реки Большой Ик вплоть до ее впадения в Сакмару. Тут все дорого моему сердцу, пусть и прожил я в этих местах какую-нибудь одну десятую часть жизни. Вон, справа, белеет россыпь приземистых домишек Дубовки, — что-то они, в самом деле, слишком плотно прижались к берегу обмелевшей речки, или это кажется, потому что не видно на загуменном веселом взлобке нарядной церковки. Дубовка сильно поредела, а горы ничуть не изменились, разве лишь ковыльные подножья сине распаханы до самой крутизны, где плодородное кольцо уступает место сурочьей глине да галечной цветной осыпи. Не странно ли: постоишь близ этого уральского органа — и вешний поток воспоминаний захлестнет тебя с головой, точно время уже не властно над твоим прошлым.

Начав писать эту повесть, я, конечно, побывал и в далекой Риге. (Впрочем, от Оренбурга до Риги нынче меньше трех часов лета. Никогда бы не подумал в юности, что все мои заветные города настолько приблизятся к Уралу — рукой подать.) Я несколько раз прошел по рижским улицам, по которым ходила мать, останавливался у подъездов наших домов, будто тоже постаревших за двадцать с лишним лет. Ездил на электричке в Юрмалу, сидел на лавочке у нашей малюсенькой дачки под неузнаваемо вытянувшейся рябиной. Потом вышел на берег Рижского залива, отыскал то приметное, наше местечко, где мама, подражая Нине Афанасьевне, бросала монеты в море — в знак того, что еще вернется, обязательно вернется на Янтарный берег. Да и не вернулась больше. Почему она так привязалась к Рите? Это до сих пор остается для меня тайной, тем паче она любила Урал немногословной дочернею любовью.

Век прожить — не поле перейти: уж совсем не думал я, что опять когда-нибудь окажусь на Крайнем Севере. Разноплеменная, большая группа литераторов, погостив в Шушенском и побывав на строительстве Саяно-Шушенской ГЭС, разбилась на бригады, которые выехали в разные концы сибирского края. Моя бригада, попутно, наскоро полюбовавшись Красноярском с Караульной горки, отправилась на Ил-18 в Заполярье… Когда мы приземлились на полчаса в Игарке, там шел снег, хотя сентябрь едва начинался. Было хмуро, холодно, неприветливо. Я стоял на верхней ступеньке трапа и жадно смотрел туда, за протоку, где кружились, мельтешили мокрые снежинки, за которыми то исчезала, то появлялась окраина города. Я мучительно узнавал тот самый берег, откуда с мамой и комброндивом отправлялся на материк почти сорок лет назад… Потом за Дудинкой я увидел тронутую осенней ржавчиной великую таймырскую тундру, слегка побеленную ранней порошей гору Шмидтиху и, наконец, сам Норильск, очерченный неожиданно строго: по-ленинградски. Это была столица всего Полярного круга, которая еще выдвинется в наступающем двадцать первом веке в головной ряд миллионных городов Сибири.

Вот так: где бы я ни оказался теперь, почти всюду, вольно или невольно, выхожу на след матери, словно она была тут совсем недавно. Значит, время мое продолжает измеряться ее жизнью. Не знаю, суждено ли мне одолеть всю разность лет между нами? Вряд ли. Но и за считанные годы следует благодарить судьбу. Я точно заново открываю вокруг себя торжествующий мир в его необратимом движении вперед и выше.