Жгучие зарницы

Чем ближе к Оренбургу, тем ровнее и привольнее стлалась перед нами майская степь. Ослабленные волны неспокойного предгорья мельчали, дробились на отдельные холмы и холмики, поросшие чилигой и бобовником. Над степью кружили кобчики, подолгу высматривая добычу, вились жаворонки в чистейшем весеннем небе. Когда утром мы выехали за бабушкину деревню, на обочинах дороги всюду стояли на задних лапках забавные сурки: они исправно несли службу, коротко пересвистываясь друг с другом, будто передавали свое дежурство от одного поста к другому. А тут, в распаханной степи, по которой ходко бежала вся взмыленная Сакмара, никаких сурков уже не появлялось. Я подумал: чем ближе к этому самому фронту, тем меньше и полевых зверьков. И лишь в небе, высоком и равнодушном к тому, что происходило на земле, было по-прежнему ослепительно празднично. Там, в небе, без конца слитно звенели жаворонки, которые сопровождали нас неотлучно весь долгий день.

Я до слез, до острой рези в глазах смотрел в дымчатую степную даль: когда же, наконец, станет видно фронт? И какой он — черный или огненный, вьющийся, как огромная змея, или прямой и бесконечно длинный? И был крайне разочарован, когда мама сказала:

— Теперь уже недалеко до фронта.

Но где, где он? Я снова внимательно осмотрелся: нет, ничего такого, необыкновенного, не заметил. Правда, неподалеку от нас проскакали верховые с пиками; вслед за тем на курганчик вымахнула другая группа всадников, четко рисуясь на фоне льняного неба. Теперь казаки стали появляться то здесь, то там. Они рыскали по всей степи, между наплывающими с юга станицами и хуторами.

Но где же, в самом деле, фронт?

Когда обоз поднялся на высоты Горюна, за которыми в полуденном зыбком мареве белела Каменно-Озерная, я вдруг уловил справа далекие, глухие удары пушек, немного похожие на то, как мужики цепами молотят хлеб на току.

Ах, вот где он — таинственный фронт! Оказывается, сначала его услышишь, а потом уже, наверное, и увидишь.

Горюн — это пустынная всхолмленная степь, прозванная так в народе за ее безлюдье, особенно зимой, когда по насту рыщут здесь одни волки; чтобы попасть в город на базар, мужики собирают не меньше дюжины подвод, не решаясь в одиночку одолеть незаселенное пространство с его единственным зимником, по которому всегда пенится, течет синяя поземка, начисто смывая редкие кусты вешек. Но в девятнадцатом году по всему Горюну мыкались казачьи разъезды, останавливая всех и каждого в этой прилегавшей к фронту полудикой местности. Благо, наш обоз пропустили безо всяких.

По мере того как мы приближались к станице Каменно-Озерной, глухие пушечные удары заметно обретали силу грома, и вслед за их обвальными раскатами уже довольно отчетливо слышалась ружейная пальба. Из всего этого гула рождалось на моих глазах реальное видение фронта: бело сверкали длинные настильные молнии орудийных залпов; мутные дымы плескались в ковыльных лощинах, отчего казалось, что там хлещет непрерывный ливень; а ветер гнал в нашу сторону лиловые тучи, которые вот-вот обрушатся и на нас, как только близко грянет первый удар грома…

Теперь-то я понял, что фронт больше всего похож на сильную грозу. А грозы я всегда боялся.

В Каменно-Озерной мы сдали свой опасный груз. Мужички были довольны, что завтра чуть свет возвращаются домой. А мама, я чувствовал, еще не знала, как ей поступать дальше. Да свет не без добрых людей, даже на войне. Вот и наш неунывающий земляк Анисимыч, которому мама передала лошадь Алексея Федоровича, охотно пообещал как-нибудь помочь нам.

Ночью он разбудил нас. Мама вскочила тотчас, будто и не спала, а я долго не мог прийти в себя, плохо соображая, где я, что со мной, почему я под телегой.

— Тебе, Лександра, надо уходить с мальчишкой на хутор Зыков, — сказал полушепотом Анисимыч.

— Когда? Зачем?

Он присел на оглоблю и с крестьянской обстоятельностью начал растолковывать маме, что перейти фронт здесь, за Каменно-Озерной, нет никакой возможности. Тут на любой сажени сидит по казаку. А хутор Зыков то и дело переходит из рук в руки: то красные его берут, то белые. Сегодня вечером его как раз заняли дутовцы. Стало быть, надо идти туда и ждать там красных. Дело без малого верное. Идти лучше не по столбовому большаку, а летником, правее большака. Но ежели и на летнике встретится разъезд, то, мол, иду из Дубовки навестить родственницу Феодосию Парамоновну. И тут Анисимыч принялся тщательно описывать, как выглядит эта Феодосия Парамоновна, его свояченица, сколько лет ей от роду, как найти ее на хуторе и что сказать при встрече.

— Спасибо вам, век не забуду, Анисимыч, поблагодарила мама, — чего-нибудь сошью потом.

— Ладно ты. О мальчишке сама, видно, найдешься, что ответствовать. Взяла, мол, с собой обоз, потому как дома не с кем оставить.

— Конечно, конечно! — подхватила мама.

— Ну а ежели, не дай бог, приключится что-нибудь, ты уж не обессудь, Лександра.

— Да что вы, Анисимыч? Я тут знаю все дороги. Сколько раз ходила из Оренбурга в Дубовку.

— Ну, прощевай, землячка. С Богом…