Жиган по кличке Лед

– Не перебивайте его, капитан, – подал голос кто-то из комиссии, – босяк, носящий фамилию белогвардейского генерала и имеющий аристократические пальцы пианиста, – интересный босяк. Да вы продолжайте, продолжайте, гражданин Каледин. Очень интересно и поучительно вас послушать, понимаете ли.

– Я, собственно, уже все сказал. Я воевать не пойду. Это не моя война. За что я пойду воевать – за государство, которое радо меня сожрать, за власть, которая впаяла мне двадцатку ни за что? Ни в какую, вот и весь мой сказ. Теперь можете заходить с севера и валить меня вглухую, если угодно, граждане начальники, – препогано закончил Илья. В этот момент он боялся даже прислушиваться к тому, что металось внутри его: это – потом, а сейчас главное – сыграть отведенную ему роль, в которой нет возможности сфальшивить хоть одной нотой.

…Каледин помнил немцев в восемнадцатом. В то время его занесло на Украину, и в памяти всплывала немецкая комендатура, призывающая к порядку и немедленной сдаче оружия, запрещенной литературы и комиссаров. Вспомнились лица немецких солдат, тупо ошивающихся по городу и ворующих все, что попадалось под руку. Сами голодные, озверелые, мало понимающие, куда и зачем они пришли, немцы шарили по дворам, по домам, расстреливали тех, кто не желал повиноваться, сопротивлялся… А в этот момент только назначенный оккупантами бургомистр города, шановный пан Мыкола Сытный, в обнимку с двумя немецкими офицерами пел, изрядно приняв:

Ще не вмерла Украина

от Киева до Берлина,

гайдамаки ще не сдались,

Дойчланд, Дойчланд юбер аллес!

У пана Сытного не хватало ума понять, что он поет, а у немцев на то же не хватало знания языков… Хотя, конечно, Илья может путать, и тогда бургомистр пел что-то иное, а знаменитую эту песню сочинили позже… Важно другое: Каледин был уверен, что и на этот раз немцы будут вести себя на завоеванных территориях как варвары, убийцы и изуверы.

Члены комиссии смотрели на него с глубочайшим презрением. Один из них – с лицом широким и умным, с цепкими карими глазами – сказал:

– Я всегда говорил, что для этих блатных нет ничего святого. А видит бог, я на них насмотрелся.

– Товарищ Соин…

– А что именно из сказанного вам не понравилось – про блатных или про бога? Вот и о нем сейчас многие вспоминают там, на западе. Это уж я вам точно говорю…

Слова Каледина вызвали большой резонанс. Особенно если учитывать, что их непосредственно слышали около трех десятков человек, большую часть которых составляли заключенные.

А ночью в лагере вспыхнули беспорядки. Во-первых, политические заключенные, замордованные блатными, не только дали тем отпор – впервые за долгое время, – но ворвались в «гильдым», где жило все «отрицалово», и один из них, во всех смыслах крупный инженер, крикнул:

– Сколько же вы, твари, будете крови нашей пить? Там немцы к Москве подбираются, а вы тут над своими измываетесь, ублюдки?! Ничего, придет еще ваше время, скоты! За все ответите! И за вашего говоруна Илюшу, который сегодня кривлялся перед комиссией, – тоже! Мрази! Бей их!

– Ответим, дядя! Мы завсегда за базар и за понт в ответе! – с пеной у рта крикнул ему Сулима и попытался ударить того финкой в живот, но ударом невесть откуда возникшего железнодорожного лома ему перебили обе руки.

Завязалась свалка. Около пятидесяти политических заключенных оказались против тридцати блатных. Уступая «комсомольцам» в численности, блатари, конечно же, значительно превосходили тех в выучке, ловкости, умении сориентироваться в драке. Однако политические дрались с таким отчаянием, с такой яростью людей, которым уже нечего терять и хочется напоследок отомстить своим мучителям, что даже лучшие бойцы из уголовных оказались смяты.

– Где Илюша?! – шумели зэки, разнося нары и разбивая доски о головы блатных. – Дайте нам вашего оратора!

Ильи не было. Зато нашлись Сава и Коля Сучок, и здоровенный Зубило, которые все-таки начали в драке склонять чашу весов на сторону блатных. Кому-то проломили голову. Кто– то все-таки струсил и остыл. Одним из немногих политических, кто нисколько не утратил запала, стал огромный инженер, который уже свернул голову одному уголовнику, а уж сколько сокрушил ребер, зубов – несть числа! Бойкий Сава, вышедший против этого политического тяжеловеса, получил в голову такой удар, что улетел под нары, откуда уже не высовывался. В гудящей голове вдруг всплыло сравнение вот этого инженера с Мастодонтом – прославленным бойцом уголовного мира, который отбывал сейчас срок в Мордовии. Большого Маста как раз упоминал перед смертью Крест, и если он, Сава, сейчас вылезет из-под нар, то воспоминание о Мастодонте станет одним из последних и в его жизни…

Хорошая «чуйка» была у Савы. Подозрительно долго во все это милое действо не вмешивалась охрана лагеря, но уж когда прибежали вохровцы с собаками, сигналом к завершению побоища стали две автоматные очереди, пущенные прямо в гущу тел, а потом защелкали выстрелы из трехлинеек. В огромного инженера – прекрасную мишень! – однако же, не попали.