Жиган по кличке Лед

– Че возитесь?.. – подал голос Упор, когда один из юркнувших к борзому новичку босяков упал, схватившись за лицо, второй взревел и, пробежав два шага на подламывающихся ногах, свалился, ударившись башкой о нары, а двух других – в том числе и зачинщика – новичок попросту развернул, как девочек в танце, и стукнул лбами. Потом присел на корточки и, взяв за загривок разговорчивого шныря, поднес к его лицу ножичек из комплекта отобранных. Еще один нож лежал на полу.

– Сейчас ты стоишь еще меньше, чем до того, как я тебя увидел, – сказал новенький. – Хотя куда уж меньше… Какой с тебя спрос? Тьфу! Мальки тощие…

Он встал в полный рост и проговорил:

– Кто тут?..

– Ну, я присматриваю, – хмуро сказал Упор.

– Плохо смотришь, раз не разглядел. Ответишь за сявок своих?

Упор посмотрел на безжалостно раздавленную молодую поросль: кто лежал мешком, кто пытался подняться и хотя бы ползти, кто выплевывал зубы на пол.

– А ты кто такой? – не очень уверенно спросил пахан.

– А я к тому и клоню.

Один из блатных все-таки наклонился к Упору и негромко проговорил:

– Зря ты, Прохор. Это – Лед. В авторитете. Я с ним в Красноярской пересыльной был. Он там с ворами в близких сидел. С Гурамом, с Ключником, с Платоном Ростовским. Сам, конечно, не коронован – молодой еще, из жиганов, – но люди знают.

«Почему же тогда я не знаю? – должен был сказать Упор-Упырь, который крупно облажался перед собственными же «мужиками», не различив человека из «отрицаловки». – Почему же тогда я не просек, чтобы не было за мной этого косяка?»

– Правильно он все тебе говорит, – сказал Лед, который, несмотря на расстояние, тонким слухом многолетнего уже сидельца подхватил сказанное. – Был я в Красноярской. И там приходилось. Как тебя?

– Я – Упор.

– Хорошо. А главное, коротко. Я тут долго с вами не задержусь, так что ссудите прохожему человеку чем бог послал.

Упор тупо сел обратно на нары. Лед подошел к нему и, широко улыбнувшись, мощнейшим ударом колена в челюсть снес с посадочного места. При этом Упор откусил себе пол-языка, хотя нельзя сказать, что и раньше он умел внятно изъясняться, и лишился доброй половины зубов.

– Положите его поближе к параше, что ли, – кивнул новый заправила, снимая разорванную рубашку и не торопясь надевать предложенную взамен. Блатные внимательно рассматривали его татуировки, но предпочитали держать язык за зубами.

Все произошло так быстро и неожиданно, что добрая половина присутствующих в бараке просто не поняла и не увидела, что именно произошло. И только когда каждый желающий мог лицезреть потерявшего сознание Упора, лежавшего у «прасковьи» с перекошенной и распухшей челюстью и окровавленной рожей, совершенно деформировавшейся от страшного удара Льда, тогда поняли, что в четвертом бараке что-то серьезно поменялось.

Лед не был склонен к словоизлияниям: он скромно перекусил и улегся спать на козырных нарах у окна, которые до него занимал Упор. О том, какие жизненные обстоятельства привели его в казахстанскую пересылку, он предпочел пока что умолчать. И до того времени, как он проснется, никто не рисковал прибегать к резким телодвижениям, и резон был: кто знает, какой порядок установит Лед на время своего нахождения в бараке? В некотором смысле повезло и Борису Леонидовичу: ему нашлось местечко на нарах, отданное в пользу «политических» после того, как двое шнырей, которых приголубил Лед, так и не смогли встать с пола. Место Вишневецкий делил с худеньким, даже очень худеньким инженером из Саратова, и это обстоятельство следовало признать еще одной удачей Бориса Леонидовича.

Бывший учитель истории еще не знал, в какую историю – просим прощения за тавтологию – попадет после пробуждения Льда.

3

Как выяснилось, Илья Каледин, уже в местах не столь отдаленных получивший прозвище Лед (превосходно соотносящееся с его недавней фамилией – Холодный), попал в казахстанскую пересылку за особые заслуги перед любимой Советской страной. Он сбежал из лагеря. Обстоятельства этого дела покрыты мраком. Мрак, конечно, разгонит следствие, но когда это еще будет?..

Лед проснулся в превосходном настроении, чего нельзя сказать о большинстве присутствующих в камере. Илья с улыбкой сказал:

– Надо же! Никто и не пытался меня зарезать. А ведь этот так просто – чик, и горло наружу.

Примерно с такой же улыбкой он снес Упору пол-лица. Тот, конечно, уже очнулся и отполз к стене, но говорить не мог, а напоминать о себе попросту не рисковал. Собственно, сразу же после слов Льда дверь барака открылась, и вошел начальник пересылки майор Титов. За ним семенил Омельченко. Титов, краснолицый, густобровый, зверообразный, на ходу не стеснялся в выражениях. На валяющихся на полу заключенных он не обратил никакого внимания, потому что пришел вовсе не к ним.

– А-а, Каледин!!! – ощерившись, выговорил он, встав передо Льдом. – Ну ты, Каледин, совсем оборзел?! Куда ты на этот раз собрался-то, а?