Жиголо

Прохожу по мелким переулочкам — ищу адрес фотографа. Мне любопытна, скажем так, технология труда порнографа. Нахожу старое деревянное зданьице ХIХ века, удобное для мгновенного пожара. Поднимаюсь по рассохшей лестнице на мансарду — по телефону мне подробно изложили путь в фотоателье. На верхней площадке металлическая дверь. Нажимаю кнопку звонка. Меня изучают через глазок, затем интересуются, кто там? Открывшая наконец бронированную дверь барышня крупна, сдобна и общим тупоумным выражением лица кого-то напоминает. Еще раз проверив мою фамилию по записи, фыркает с малороссийским говорком:

— А шо вы опаздываете?

Обстановка студии напоминает богемную — в коридоре сломанный киностудийный юпитер, размалеванная грубой краской фанера, обвислый театральный плюш, музыкальная капель, далекий энергичный голос с великосветской картавинкой:

— Я не хочу, чтобы говорили: Миха Хинштейн — халтурщик. Девочки, делаем таки улыбочку!..

В освещенном пятачке жеманничают две худобы с крыльями лопаток. Судя по ужимкам это либо топ модели, либо порнозвезды. За старинным деревянными аппаратом на треноге мельтешит человечек, потный, лысоватый и потертый временем. Похож на птицу кондор, обитающей в североамериканских прериях и каньонах.

Фотограф-стервятник работает с огоньком, чувствуется, что занят любимым делом.

— От Голощекова, — обращает внимание на меня. — Прекрасно-прекрасно. Вижу, Аркаша внял моим советам. Михаил Соломонович плохого таки не насоветует.

Позже выясняется, что Аркадий Петрович присылает частенько некондиционный материал для высокохудожественной съемки, считая, видимо, заказчиц экзальтированными дурами.

— Должна быть стать, мальчик, — утверждал мастер, начиная работать со мной, — целеустремленность, сила, напор, арктический холод айсбергов и африканская страсть… Левое плечо поднимаем, голубь, правое опускаем. Прекрасно! Но что за глаза? Я не вижу в глазах пылу-жару! Нет-нет это не пыл. Дима, вы когда-то любили? Внимание!..

Вспышка! Такое впечатление, что меня вытолкнули из пыльной тяжелой завесы на театральные подмостки и на потеху зрителю. Ослепленный софитами и страхом, я пялюсь в мрак шумного зала, позабыв реплику, которую учил сутками напролет — до умопомрачения.

— Прек-р-р-расно! — грассирует фотограф. — А теперь, голубь, попрошу вашу вещь!

— Какую вещь? — не понимаю.

— Как какую? Самую корневую, голубь, — и мелковато хихикает, — из-за которой мы, собственно, все собрались.

Я высказываю сомнение, сумеет ли в новых условиях мой организм держать достаточно высоко марку.

— Дмитрий, будьте проще, — требует папарацци. — Вы же профессионал?

— Но не до такой степени?

— Полюбопытствуйте журнальчиком, прекрасные журнальчики, как бикфордовы шнуры, — предлагает выход господин Хинштейн. — Не хотите? Если кредитоспособны, тогда приглашаю Монику Левински.

— Кого? — открываю рот.

Мастер хихикает: ту, которая способна поднять мой потенциал, как ракету, до невозможных высот, как это уже однажды случалось в истории трудолюбивого североамериканского народа.

— Эй, Моника, время работать, — кричит в сумрак мансарды. — За пятьдесят зелененьких она тебя, голубь, в Царствие Божiе… — И, закатив семитские глазки, признается. — Вообще, это наша Натуся Порывай из Полтавы, но мастерица-ца-ца…

Появляется знакомая мне барышня с тупоумным выражением на упитанном либеральном личике. Я чертыхаюсь: действительно, похожа на любительницу сочного чизбурга с берегов Потомаки. Девица из малороссийского хлеборобного местечка крепкой челюстью, кроша на себя, пережевывает тульский пряник с безразличием неумного дитя:

— Шо такое, Михайло Соломоновичю?

— Нет уж, — говорю тогда я. — Лучше будем читать журнальчик.

Надо ли говорить, что из фотостудии выпал с глубоким чувством удовлетворения, что сумел таки полезное дело сделать с профессионалом, который, как когда-то командование в солдатской бане, подивился природе, матери нашей создательнице.

— Молодой человек, — сказал старый стервятник, — у вас большое будущее, это я вам говорю. Чего того Миха на этом свете не видал, а вот такого, прошу прощения, богатства! Вы будете иметь успех в высшем обществе. М-да!

Черт знает что! Не хватало из меня делать героя нашего времени, покоряющего с помощью своего личного ледоруба заоблачные высоты высшего света. Конечно, новые времена — новые ценности, но не до такой степени, господа.

Потом договорившись, что на следующий день я сам зайду за фотографиями, отправляюсь восвояси.

Мое появление в родном доме вызвало разные чувства. Baн Ваныч с похмелья решил, что я взял валютный пункт обмена и потребовал за молчание две бутылки родной. Они тут же явились перед его люмпенским носом, что окончательно убедило отчима: дело нечисто.

— Дымок, но я молчок, — убеждал он. — На атасе я завсегда готов стоять! Атас — рабочий класс!

— Вот именно: рабочий класс, — сказал я и попросил найти мне автомобильчик на ходу.

Мать пустила слезу: ой, сынок, по той ли дорожке идешь, не по кривой ли? Катенька прыснула от смеха: наш Митек, как денди лондонский одет. В ответ я счастливлю её импортной кредиткой на мороженое.