Жиголо

Женщины, есть женщины. Пока своего не получит не успокоится. Виктория пригубила бокал с коньяком и стала перелистывать книгу стихов Блока. Якобы, невзначай, она наткнулась на железнодорожный билет и стала его между делом изучать. Затем быстро спросила:

– Федя, помнишь, ты мне говорил, что ты в тот же день приехал, что и я, а билет за прошлый месяц. Значит, ты мне солгал?

Федор возвел руки к небу.

– Я так и знал, что у тебя только одно на уме! Ты уже столько раз пытала меня на эту тему… Да, я приехал раньше, но уверяю тебя, ни одна женщина, кроме, старушки хозяйки, не переступала порог этой квартиры. Тебе, не к кому меня ревновать. Я расскажу сейчас, а ты мне не поверишь. И вообще, почему я должен перед тобой оправдываться?

Федор сделал вид, что хочет обидеться.

Виктория его остановила.

– Если сможешь правдоподобно оправдаться, то уверяю тебя, не пожалеешь.

Чего скрывать, за недельные труды, за то, что он доказывал ей, что она единственный свет в его окошке, Федор ожидал тяжеловесного презента.

– Хорошо, я покажу, чем занимался весь этот месяц, только ты отвернись.

Виктория отвернулась. А Федор вышел в холл, сбросил с себя дешевый, китайский хлопок, и облачился в персиковый костюм, в белые туфли из мягкой кожи, в сорочку в пышным жабо, на голове появилась белая шляпа, а в руках гнутая трость.

Концом трости он осторожно постучал в полуоткрытую дверь, ведущую в единственную комнату, и нарисовался на ее пороге.

– Смею ли обеспокоить? Виктория Петровна, здесь собирается почивать?

Перед Викторией стоял высокий, стройный, молодой мужчина, с чистым лицом и пронзительными глазами. Денди! Джентльмен. Мачо! Все три сравнения легким облачком отразились на ее челе.

– Собиралась! А сейчас в раздумье!

Федор стоял в проеме двери.

– Ваш покорный слуга весь этот месяц до встречи с вами, одевался подобным образом и как форменный идиот, как павлин в гордом одиночестве фланировал по городу. Вы можете достопочтенная Виктория Петровна этому поверить?

Виктория улыбнулась.

– С трудом. Но объясни мне Федор, зачем?

Федор перекинул трость на руку и сказал.

– Эти ежедневные прогулки не поддаются никакому объяснению. Это клиника. Спросите, что полегче.

– Спрашиваю, Федя! Ты так ни с одной женщиной и не познакомился?

Федор отрицательно покачал головой.

– Были поползновения со стороны слабого пола, но мне некогда было. Я спешил в ремонтную мастерскую забирать Альфа-Ромео! Поэтому вынужден был отклонить несколько заманчивых предложений посетить элитный бар или дорогой ресторан. Сами понимаете, Альфа-Ромео скоростная машина, а если я еще буду под шафе… Дамы входили в мое положение и очень сожалели. Я вежливо откланивался. Ах, вы бы видели, как красиво я их покидал и гордо нес голову. Виктория Петровна, что до встречи с вами, на женщин я смотрел свысока!

А в тот день, когда я встретился с тобой, я переоделся. Знала бы ты, как после месяца этого идиотизма я хотел женщину. Я тебя видел нагой, у меня мурашки на теле высыпали. А если еще представить, что ты была похожа на нее, – Федор показал на фотографию, – твоя участь была решена. Так что можешь ревновать меня к себе самой, но не к тем продавщицам из дорогих бутиков, в которые я, владелец Альфа-Ромео, входил. И мой бумажник не соответствовал придуманному мной образу. Имидж, как сейчас говорят, боялся уронить. Девки сами падали мне в руки, только моя машина была в ремонте. Я вежливо прощался разочаровывая девиц.

– Вот теперь я верю тебе! – смеясь, сказала Виктория. Они выпили. Лад и мир установившийся у любовников придает совершенно иное очарование ночи. Ночь истекает дурманящими запахами олеандра. Под окном молчаливыми стражами стоят зеленые кипарисы. Завистница луна льет на льнущие друг к другу тела влюбленных свой далекий, холодный свет.

– Скажи, негодник, что я самая красивая женщина на свете. – просит Виктория. В лунном свете Федор раздевает свою гостью и заливается соловьем.

– Хмельней твоей красы не пил я зелья. Что женщины земли, когда твоя нога попрала шар земной. Ты видишь эти линии? Божественный изгиб, нежнейшее творенье. Нога царицы! Белый мрамор! Уста твои – сладчайший мед. Какая сладость, Вика, ты! А грудь твоя, мне кажется, сейчас забрызжет соком. О, женщина, любимая моя. У ног твоих я. Раб я твой! И паж. Исполню я любое приказанье. Ты только молви слово. О, милая! Позволь, мне называть тебя сладчайшей.

– Говори, еще говори. Не переставая, говори.

Федор отнес ее на кровать.

– Когда мои уста, к твоим устам прильнут, я перестану говорить. Тогда любимая, ты вслушайся, в стук сердца моего. Оно стучится в потайную дверь, что ты со страхом в первый день открыла. В кладовой мнительного сердца твоего, несметные богатства я нашел. Любимая, вот нежный поцелуй. Вот локон золотистый. А вот двух белых лебедей-грудей, два пурпурных глазка, два зернышка граната. Неповторимый миг, благоговейный шепот, щекочущий, пьянящий запах – это ты, любовь моя. Ты, словно пойманная дичь, то рвешься с силой из тенет, то сил лишившись на руке моей забвенья ищешь. Любимая…

Виктория застонала.