Жила-была девочка

А вечером за мной в детский сад пришла мама и увезла меня на всё лето в Москву к бабушке Вере. Там мы прожили до конца августа вместе с бабушкой и её вторым мужем, которого я называла дед, хотя никаким дедом он мне не был. О том, что случилось тем июньским вечером, мне никто не говорил, но в доме не умолкали разговоры среди родственников и знакомых, и поэтому я со временем поняла, какие ужасные события произошли, когда папа не вернулся. В тот день он на работе получил аванс и пошёл с другом в кафе пропустить по рюмочке. Когда они уже собирались попрощаться и разойтись по домам, у них случилась перепалка с какой-то компанией. Что это была за компания, кто были эти люди и что они не поделили, я так и не поняла, но узнала, что произошла серьёзная драка и папу сильно ударили сзади по голове. Он упал и потерял сознание, все разбежались, а папе прохожие вызвали скорую, которая и отвезла его в Мытищинскую ЦРБ. Я тогда знала лишь о том, что папа в больнице, что он без сознания и к нему не пускают. В доме было тревожно, разговоры о папином тяжёлом состоянии не умолкали, а также без конца обсуждали следствие, поиск преступников и папиного друга-свидетеля, который молчал и ничего следствию толком пояснить не мог, потому что ему пригрозили. Через месяц, не приходя в сознание, папа умер. Мне тогда ничего не сказали и на похороны не взяли. Меня оставили с двоюродной сестрой Людкой, которая была меня старше на четыре года, ей было уже одиннадцать, и в тот день она была со мной необычно нежной и ласковой. Я не знала, что папу хоронят, только сильно удивилась, что Людка чересчур добренькая, это было совершенно на неё не похоже. Со временем разговоры постепенно затихли, и все были как будто придавлены горем. Мне было семь лет, я была уже не маленькая и, конечно, подозревала, что случилось страшное. А когда мы с мамой как-то вечером ехали в троллейбусе, я вдруг совершенно неожиданно и резко повернулась к ней и спросила скорее утвердительно:

– Мам, а папа умер?

Мама лишь вздохнула и сказала:

– А что поделаешь?

Я заплакала, выскочила из троллейбуса и бросилась бежать. Я бежала не куда-то и не к кому-то, это ноги мои бежали сами, и я неслась со своим горем, которое обрушилось на меня невероятной тяжестью для моих неполных семи лет, сама не знаю куда.

После того как мне наконец сказали правду, разговоры возобновились, но теперь говорили уже о том, что папу убили. И опять всё крутилось вокруг следствия, свидетелей и поиска нападавших. Всё закончилось тем, что в итоге никого не нашли и не наказали, а мне с мамой надо было возвращаться от бабушки домой, в Перловку, чтобы пойти в первый класс. От собаки баба Вера приняла решение избавиться. Ребёнок идёт в школу, маме надо работать и собакой заниматься некому, поэтому бабушка решила её продать. Я рыдала и просила оставить мне мою Ладу, но меня никто не спрашивал, и собаку быстро продали. Через некоторое время я узнала, что новые хозяева увезли Ладу охранять загородный дом и посадили на цепь.

Я не плакала по папе, но горе своё ощутила в полной мере, оно просто поселилось внутри меня, и так я с ним и жила, постоянно чувствуя ком в груди и слёзы где-то внутри глаз, под веками. Скорее всего, я жила в тяжёлом стрессе, вызванном потерей близкого человека, и, наверно, нуждалась в детском психологе, но тогда, в 70-х, о таком и слыхом не слыхивали и никому даже в голову не приходило озаботиться моим состоянием.

Когда мы вернулись в Перловку, мама снова отвела меня в секцию фигурного катания, но на занятия я сходила всего лишь пару раз. Мне сильно не хватало папы, я не хотела больше заниматься и пересилить себя не могла, а мама не хотела меня в секцию водить, потому всё это было слишком хлопотно и утомительно – отвести, подождать, привести домой. Так спорт из моей жизни исчез, но нереализованный потенциал я иногда ощущала и об упущенных возможностях жалела. А вот соревнования смотрела всегда, старалась не пропускать и болела за Катарину Витт.

Первого сентября мама отвела меня в школу. Мне всё нравилось: и белый фартук, и гладиолусы, и пожилая учительница, и даже деревянная парта привела меня в восторг. У меня была хорошая подготовка, но учиться было трудно, я замкнулась и отвечать с места или у доски мне было невыносимо. Я молча писала в тетради, читала про себя текст, но пересказать или ответить на вопрос не получалось. Учительница Фруза Николаевна была уже довольно пожилая, с большим опытом и видела, что урок я знаю, и поэтому терзала и мучала меня, добиваясь ответа или пересказа. Я или молчала, или что-то блеяла с трудом, а Фруза Николаевна злилась и ставила мне двойки.