Жила-была девочка, и звали ее Алёшка (СИ)

К дому Виктора Игоревича я приближалась уже с меньшей опаской, и сердце почти не щемило в груди. Все-таки, я не питала к нему особой привязанности, главным в этом помпезном особняке для меня всегда была возможность оставаться рядом с Марком. И не было причин грустить о том, что семейное гнездо Казариных оказалось разоренным, опустошенным и переданным в руки других людей самим наследником рода, который, по иронии судьбы, должен быть стать новым главой этого дома.

Я снова смотрела на знакомые стены — и пусть они не превратились в руины, как мой приют, но видела перед собой уже другой дом. Ничего из знакомых картин не вызывало отклика — ни ворота, у которых когда-то прощались мы с Марком, ни видневшийся из густых ветвей заснеженных деревьев небольшой балкончик, на котором любила пить утренний кофе Валентина Михайловна, а Виктор Игоревич, сидя рядом в плетеном кресле, просматривал свежую прессу, выискивая упоминания о себе на первых полосах. И даже окна моей комнаты-мансарды, выходившие на парадную сторону, выглядели безжизненными пустыми глазницами. Похоже, мое бывшее жилище превратилось в чердак и свалку ненужных вещей, как того изначально хотела Валентина Михайловна.

Марк действительно сделал то, о чем говорил сразу после нашей встречи — стер память о своей семье, все следы их жизни, все напоминания. Будто бы и не было никакого родового гнезда Казариных, званых вечеров его прекрасной хозяйки, великих планов его главы, минут его славы и часов его побед, пережитых здесь. Даже теням его родителей не нашлось места в новых реалиях. Отныне все здесь было совсем иным.

Я не могла судить Марка за чрезмерную жестокость, за то, как он обходился с памятью людей, которые его никогда не любили — но только сейчас в полной мере осознала леденящую глубину его мести и почувствовала суеверный страх. Меня не пугало его намерение сначала разрушить, а потом перестроить под себя империю собственного отца, но желание убрать и зачистить даже слабые воспоминания о семье, сделать так, будто бы этих людей никогда и не было, будило внутри тревожные предчувствия. Ведь главным напоминанием о жизни родителей был и оставался сам Марк, и меньше всего на свете мне хотелось, чтобы его разрушительная энергия обернулась против него же.

И даже посещение нашей бывшей, самой лучшей в городе школы, которая все так же действовала и процветала, не смогло приглушить чувство потерянности, которое разрасталось во мне все сильнее. Внешне здание осталось таким же, разве что с обновленным фасадом, новыми окнами и еще более внушительными и роскошными входными дверями. Но само настроение и дух в школьном дворе царили уже другие. Ученики не носились, громко визжа по двору под окрики преподавателей из окон учительской — теперь они сидели группками на недавно установленных лавочках, заглядывая друг другу через плечо в экраны мобильных телефонов, на которых они играли, обменивались сообщениями и слушали музыку.

Новый век полностью вступил в свои права, зачеркивая порядки старого и всех тех, кто был к ним так привязан.

Каждый раз после всех этих неутешительных открытий я спешила назад, домой, чтобы успеть к возвращению Марка — единственного человека, который никогда не смотрел сквозь меня, и только в его глазах я могла увидеть свое отражение и понять, что я — не пустое место, не блеклая тень, а живой человек. И я все еще существую.

Марк видел, что возвращаюсь после своих ежедневных поездок я в подавленном состоянии, но списал это на то, что я слишком много времени провожу одна. Поначалу он пытался решить эту проблему, принося домой подарки, способные меня развлечь — от забавных безделушек до дорогих вещей вроде современного фотоаппарата с полным набором аксессуаров к нему. Я понимала, что таким образом он не просто проявляет знаки внимания, но и хочет помочь найти новую интересную сферу, дело, которое бы увлекло меня и подбодрило.

Я сама чувствовала в этом острую необходимость, потребность сделать хоть что-то, как-то проявиться, зацепиться за реальность, которая продолжала упрямо игнорировать меня. С каждым днем мне все тяжелее было чувствовать себя никем и ничем, слепым пятном, сквозь которое смотрели десятки и сотни незнакомых глаз. И воцарившаяся вокруг предновогодняя суматоха только подчеркивала мою непричастность к общему праздничному оживлению.