Жила-была девочка, и звали ее Алёшка

— Вот и я о том же. А я в шестнадцать лет не только знал, откуда берутся птички и цветочки, но уже активно эти самые цветочки топтал… то есть, срывал. Ну, прости, прости, родная, ты же понимаешь, мужицкая природа. И я тебя тогда еще не знал. Я к чему это говорю? Странные они у нас. Вот хоть и не родственники по крови, а странности у них одинаковые. Как говорила моя бабушка — нашла кастрюля крышку! — и глава семьи громко засмеялся, довольный собственной шуткой и красноречием бабушки.

— Мне кажется, они переобщались как-то. Все время вместе, вместе. Это ненормально. Может, Марка в спортивный лагерь отправить? А то мне уже жаль наши снаряды на стадионе, — полушутя предложила Валенька мужу, и тот довольно закивал.

— Да он, дундук, не согласится. Ты вспомни, как он от спортивного интерната отказался! — в голосе Виктора Игоревича послышалась прежняя обида, решение Марка он до сих пор воспринимал как личное предательство. — У меня для Алешки есть интересное предложение, добавил он после небольшой паузы. — Она как-то полегче на подъем, да и пора ей думать, куда идти после школы.

Писать окончание прощального письма Марку мне в ту же секунду перехотелось.

— Какое предложение? — вываливаясь из оранжереи, завопила я, на ходу уничтожая незаконченную записку.

То, что я подслушивала, супругов никак не рассердило, наоборот, дало новый повод для веселья:

— Поднимайся к нам, и я тебе все расскажу. Хотя, у тебя такой хороший слух, может, и так разберемся? — подколол меня Виктор Игоревич.

Заливаясь румянцем, поправляя вечно съезжающие лямки сарафана и пытаясь пригладить непослушные пряди, выбивающиеся из туго завязанного хвостика, я все же поднялась вверх по винтовой лестнице и села рядом с ними в одно из плетеных кресел.

— Послушай. Ты у нас вроде как журналист? — резво начал Виктор Игоревич.

— Я не журналист, — подобная путаница статусов была крайне оскорбительна. — Я — писательница!

— Ну, не важно. Все равно писанина, что одно, что другое.

В эту минуту мне стало безумно стыдно за незаконченное прощальное послание и за испорченный день Марка. Он был сущим ангелом, раз терпел все мои выходки, при этом никогда не позволяя себе издеваться над моим творчеством или подкалывать пренебрежительными замечаниями в стиле "все равно писанина".

— Не суть важно, — беззаботно продолжил Виктор Игоревич. — Хочешь потягаться за грант на обучение в Киеве? Учти, на кону поступление на журналистский факультет без конкурса! — мой псевдо-отец многозначительно приподнял бровь.

В ту самую секунду в голове у меня словно загудел невидимый колокол. Обучение в столице! Мир журналистики, где собираются самые неравнодушные, самые интересные, самые язвительные представители писательской богемы! Какие интересные знакомства, какой круг общения ожидал меня даже не в случае победы, а просто участия в программе!

Это был мой шанс! И я не могла его упустить.

— Что надо делать?

— На три недели ты едешь под Киев в летний лагерь к американцам. Это хоть и волонтеры, но почти наши — этнические украинцы, дети эмигрантов. Они сейчас очень озабочены тем, чтобы привить молодежи нужное мировоззрение. Демократическое! — Виктор Игоревич важно поднял вверх указательный палец.

Мне было плевать на мировоззрение, я знала одно — такой шанс дважды не выпадает, и это тот самый подарок от судьбы, который надо хватать, сразу же, не углубляясь в детали.

— Вот, значит… Три недели ты живешь в лагере, поешь песни, сидишь у костра, разговариваешь на нужные темы, пишешь различные заметки.

— Или рассказы, — опять поправила я.

— Да хоть повести. По результатам смены половину народу отсеют, так что ты уж постарайся… кхе-кхе… в грязь лицом не ударить, — и я едва сдержалась от злобно-раздраженной гримасы, способной выдать мои истинные чувства. Почему-то всякий раз, когда Виктор Игоревич старался меня подбодрить, я чувствовала себя униженной и оскорбленной, совсем как во время его первого визита в наш приют.