Жилец

Попрощавшись с Коляном, он подошел к автомату за банкой "пепси". Сунул в щель монету и услышал, как та протарахтела к окошку возврата. Промочить горло было нечем, кроме насыщенной хлором водопроводной воды. Рыбкин выругался вполголоса.

Часы показывали всего лишь 20:12, а он уже начинал нервничать.

К десяти часам вечера Рыбкин нервничал очень сильно. В этом проклятом склепе не было даже телевизора. И пообщаться не с кем, если только вы не любитель внутренних диалогов, чреватых известным диагнозом. Чертова корова Соня Гринберг невозмутимо вязала, сгорбившись за стеклянной перегородкой.

Славик пытался утешиться, рассматривая в раздевалке "ТВ-секс". Все выглядело довольно бледно, за исключением негритянки, снятой спереди и помещенной на развороте. Та сидела с прямой спиной, соединив свои растянутые дойки у себя над головой. Между ног у нее было нечто, напоминавшее Марианскую впадину. Некоторое время Славик прикидывал, что бы он делал с этой поглотительницей мужиков, и пришел к выводу о своем полном ничтожестве.

Зашвырнув журнальчик подальше, Рыбкин отправился делать обход. Остановился возле третьей палаты и долго пялился в глазок. Скукотища была такая, что даже причуды Бобо сейчас показались бы нелишними. Но Бобо еле дышал, отключенный барбитуратами, и тонкая струйка слюны свисала из уголка его рта.

В восьмой палате шестой год обитал "неликвид". Так называли человека по фамилии Живаго. У него был забавный сдвиг. Он мнил себя инкарнацией пастернаковского персонажа и, кроме того, всерьез считал, что рядом с ним постоянно живет его малолетний сын. Все, происходящее в городе или даже в стране, так или иначе отражалось на этом несуществующем сыне. Если верить "неликвиду", дитя неизменно пребывало в нежном возрасте и требовало неусыпной заботы.

Но это еще не все. Сын, оказывается, был глухим, и "неликвид" писал ему послания собственной кровью - обычно стихотворные. Поскольку бумаги у него не было, он пачкал простыни, одежду или стены. За это его очень не любили санитары. И что характерно: добывая "чернила", "неликвид" частенько прокусывал себе пальцы, язык, расцарапывал десны или выгрызал устрашающие раны на руках, но ни разу не предпринял суицидальной попытки (еще бы когда-то он ведь был учителем стандартной биологии и анатомии). Вены у него были, как у двенадцатилетнего подростка.

Сегодня этот графоман сидел на полу рядом с кроватью и втолковывал что-то "сыну". Рыбкин расценил это как вопиющее нарушение режима. Он даже ощутил праведное негодование. Наконец-то. Хоть какое-то развлечение.

Когда санитар открыл дверь и вошел, "неликвид" уже успел забраться на краешек кровати - чтобы осталось место для "сына". Если он и пытался притворяться спящим, то очень неумело. Рыбкин сбросил его на пол одной рукой. У Славика зарябило в глазах от того, что он увидел.

- Не будите его! - завизжал "неликвид". - Он только что заснул!

Брезгливо поморщившись, Рыбкин взял простыню двумя пальцами и потянул вверх. В него врезалось щуплое тело и тут же с воплем отскочило в сторону, точно резиновый мяч.

- Ой, не могу! Не могу! - запричитал псих. - Дай мне его!

Он схватил с кровати воображаемого ребенка, сложил руки перед грудью и побежал с добычей в угол. Рыбкин безразлично улыбался. Он расправил простыню и поднес ее к свету, падавшему из коридора. Она была покрыта кровавыми каракулями, выведенными пальцем. Судя по тому, что слова наползали друг на друга, а строчки шли вкривь и вкось, "неликвид" писал в почти полной темноте. Днем он бывал более аккуратен. И все же от скуки Рыбкин прочел все.

- Ах ты, козел... - произнес Славик, закончив приобщаться к маниакально-депрессивной поэзии.

"Неликвид" сидел под стеной и укачивал пустоту. Санитар не стал его бить. Вначале. Он всего лишь пинками "подбросил" пациента поближе к свету и осмотрел его руки. Ранки на пальцах уже затягивались. Тем лучше. Рыбкин ограничился конфискацией испачканной простыни и "уложил" "неликвида" спать.

После колыбельной, которую спела резиновая дубинка, тому уже было не до "сыночка".

Славик заглянул в двенадцатую. Колян усадил "свинку" в позу лотоса. Это была привычная и уже изрядно поднадоевшая хохма, имевшая, впрочем, определенный смысл - после непроизвольного мочеиспускания запачканными оказывались только бедра пациентки... В глазок Рыбкин видел ее слегка оплывший профиль, абсолютно неподвижный на фоне серой обивки. Жалкое создание! Оно вызывало у санитара еще большее презрение оттого, что до него было не достучаться. Его нельзя было даже уязвить или сделать ему больно. Оно обитало в незримой башне из слоновой кости, отбрасывая лишь тень в мир реальности и животных страстей. "Хренова водоросль!" - подумал Рыбкин раздраженно и отправился в процедурный кабинет.