Жилец

О том, что родного отца хотели вывезти на тачке и сбросить в Москву-реку, он в тот момент не помнил. Да ведь и миновала их чаша сия. Так что народ был для Жоржа понятием отвлеченным, он был где-то там – весь из себя счастливый и освобожденный, и того гляди на поверхности русской жизни засияют славой новые Ломоносовы. Они соединят в себе деревенскую силу естества и революционный интеллект города. Уже в следующем поколении. Мы свое доживем, стараясь воспитать нового человека в народной среде.

Вот такую восторженную околесицу Жорж нес на исходе марта 1918 года, а его новая Дульцинея не то чтобы поддакивала, она была увлечена его вдохновением. Состоянием, а не словами, которые грохотали в ночном полувесеннем воздухе.

Как часто бывает в марте, распрощавшись со спутницей, Жорж вдруг почувствовал, как он замерз. Трамваи уже не ходят, и извозчиков – ни одного, даже случайного. И дорога домой – всего-то на полчаса ходьбы – показалась неодолимо длинной. Весь восторг выдуло из головы. А когда вылетает восторг, заползает едкий скепсис. Во-первых, Жорж даже не удосужился ни о чем свою новую подругу расспросить. Видите ли, не до того было, собственные мысли, видите ли, распирали. А кто она, эта Ада, откуда? Кто ее родители? А нет ли соперника счастливого? Такие красавицы в одиночку не ходят. Да и вообще, нужен ли мне этот роман? Так ведь обжегся на Раечке. Куда ж я еще лезу! Да, умные люди учатся на чужих ошибках, дураки – на своих. А круглым дуракам и свои впрок не идут. Интересно, а о чем она сейчас думает?

Можно было б и не задаваться таким вопросом. Ариадна была ошеломлена и речевым потоком, и этой странной манерой читать лекцию залу, а обращаться только к ней. Он ведь, когда вышел на сцену, напуганный обилием публики, долго не мог справиться с волнением, и она с тайным злорадством ждала, что вот-вот этот красавчик провалится – так долго он путался в своих бумажках, перебирал, не зная, с которой начать. Поднял голову, осмотрел зал, увидел, выделил из прочих ее и вдруг, отставив написанное, стал именно ей что-то доказывать. И началась игра двоих в полном зале. Упоительная игра. Она обо всем забыла – о глупой ссоре с Василием Леонидовичем, и о самом Василии Леонидовиче, а ведь завтра явится извиняться, может, даже с букетом. Где сейчас достают букеты? А, бог с ним, с Василием Леонидовичем…

Она закрывает глаза, тьма плывет, и синие звездочки-точки танцуют. Ада пытается вызвать образ нового друга, но он не вырисовывается, только голос несет нечто восторженное и очень умное, и под этот голос она засыпает в твердом знании, что завтра или послезавтра они встретятся вновь, что очень даже и счастье возможно с этим человеком. А с Василием Леонидовичем – вряд ли. Он человек твердых и скучных правил, он считает себя реалистом, а все ж обыватель. Уж как-то пресно и очевидно будущее с таким человеком, несмотря даже на революцию, которая не дает соскучиться: что ни день, то новость. Василий Леонидович полагает, что и после революции, разгромившей его родовое имение, служение народу – священный долг, искупление вины образованных классов перед меньшим братом.

А новый знакомый – человек совсем иного рода. В нем свежее чувство и небанальная мысль. Уж этот никогда не надоест. Человек-праздник. Впрочем, с этими праздниками надо быть осторожной. Праздник вечным не бывает. Мысль трезвая, и надо бы с ней пожить. Но время нынче не для трезвости, хотя опьянение революцией давно прошло, а в революционном порядке оказалось много жестокости. У нас еще ничего – в Петрограде террор, говорят, не имеет границ.

* * *

Предчувствия ее не обманули. На третий день в консерватории Гольденвейзер давал концерт – четыре баллады и этюды Шопена. И провались все пропадом, а на Шопена надо пойти. Она и шла, торопилась к открытию консерваторских касс. Была метель. Уже весенняя и потому особенно злая, ожесточенная, она швыряла горсти колючего снега прямо в лицо, будто прицелясь. Бр-р-р! И в ботики снег набился. Ах, чего не одолеешь ради Шопена, и Ариадна, ускорив шаг, свернула с бульвара на Большую Никитскую.

С новым знакомцем столкнулась сразу за поворотом. Стала как вкопанная. А он широко улыбнулся, будто знал заранее, что именно здесь, именно сейчас щедрая судьба сведет их вместе.

– Как я рад вас увидеть! И куда вы направляетесь?

– Попробуйте угадать. – «Боже, что я несу? Что за кокетливый вульгарный тон», успела-таки отметить про себя, но уже понесло за его доброй улыбкой, а раскрасневшихся от смущения щек он не заметил.

– Раз так, то и угадывать нечего. Вы идете в консерваторию. Я прав?

– Д-да.

– Но вам туда не надо. Я только что взял два билета. – Вынул бумажник и показал. – Второй – на всякий случай.