Жилец

Со мной ли это было? Май двенадцатого года, рокот средиземноморских волн, мечети египетской Александрии, арабские кофейни на набережной… Нет, нет, нельзя вспоминать, не время и не место. Фелицианов встряхнулся, оглядел стены – казенный Ленин щурится на обтянутый череп казенного Дзержинского, по углам портретных рам – жестяные инвентарные номера, такие же, как на письменном столе, на стульях… Хозяйственный народ эти палачи, и спиртовка у него, и джезва, но вместо чашечек – стаканы в дешевых подстаканниках, отметил Георгий Андреевич.

– Да, знаете, приходится такое хозяйство держать, – вслух ответил на фелициановские мысли хозяин кабинета. – Мы ж тут, бывает, круглые сутки, в буфет не набегаешься. Так вы пейте, пейте кофе-то, я вам и сахару положил.

С чего бы такая любезность? А запах уже готового кофе дразнит ноздри, сползла сонная апатия, и рука сама тянется за стаканом. Этот мерзавец умеет варить не хуже александрийского араба. С первым глотком пробудилась головная боль – мгновенная и глубокая. И тут же молоточки стали давать отбой, медленно, медленно отступая перед ясностью сознания.

А двойничок протягивает пачку папирос.

– Я, кажется, доставил вам удовольствие. А затянуться в процессе питья кофе – истинное блаженство. Курите, не стесняйтесь.

Фелицианов решил не стесняться. Когда еще раз такое выпадет? Только не расслабляться. Не к добру такая щедрость.

Лисюцкий дождался, когда задышал ум арестанта и ожили его глаза, начал новый приступ:

– Мы с вами, Георгий Андреевич, представляем собой тот неглубокий слой общества, который лишен исторической перспективы и подлежит, за редкими исключениями, поголовному истреблению.

– Вы-то, гражданин следователь, с какой стати?

– Да ведь я тоже кое-какой курс наук прошел – четыре года в Казанском университете, юнкерское училище…

– Это еще не дает вам права считать себя так называемой прослойкой. Тут и кое-какие нравственные основы неплохо бы помнить.

– Ну насчет нравственных основ можно и поспорить – вы ж сами ниспровергали буржуазную мораль, ханжество… Расчищали дорогу. А что до моей принадлежности к прослойке – так я тоже много разных книжек читал, ну и размышлял кое о чем. Выводы делал. Вот одним из них только что поделился с вами. Никто ведь вслух предписаний об истреблении интеллигенции не выскажет и даже декрета не издаст, а только все к тому идет. И то, что сегодня происходит с вами, – это еще цветочки.

– Что вы меня пугаете? Я давно это понял и без вашей помощи. Да, кстати, по своему сегодняшнему социальному положению я – рабочий соцкультбыта. Так записано в профсоюзном билете.

– Бьют не по билету, а по личности. Бог шельму метит. Вы, Георгий Андреевич, шельма меченая и в составе пролетариата не затеряетесь. Уже не затерялись – мы ведь вас извлекли.

– Да, извлекли. И готовите, как агнца, на заклание. Мол, политика партии такова. Будто я без вас не знаю, что «у нас интеллигенция не мозг нации, а говно». Так, кажется, ваш Ильич высказался на сей счет?

– Именно в этих словах, уважаемый Георгий Андреевич. Приятно, скажу вам, поговорить с догадливым человеком. Между прочим, что б вы там ни проповедовали о нравственных основах, а у нас десятки подтверждений тому, как прав был товарищ Ленин. Вы себе не представляете, какие лица из числа русской интеллигенции, с какими репутациями согласились сотрудничать с нами. И из каких низких, на ваш, конечно, взгляд, побуждений. Потомки, если узнают, ахнут.

– Так вы и меня хотите подвести под ленинское определение? Гран мерси. А что до тех, кто решился вам прислуживать… это их личное дело. Их совести.

– Ошибаетесь. Разума. Люди поняли, за кем стоит реальная сила.

– За кем реальная сила, я понял еще в тысяча девятьсот двадцатом году. Именно поэтому сижу тихо, ни в какие заговоры не лезу, своих взглядов не демонстрирую. По мере сил зарабатываю на свой хлеб. На кой черт я вам сдался? Видите, «за что?» я уже и не спрашиваю.

– А на тот черт, дражайший Георгий Андреевич, что мы с вами хоть и говно, по-ленински говоря, но – мыслящее. Сомневающееся. Догадливое. И нет такой щели, где интеллигент может укрыться от карающей руки советской власти. Нас еще терпят, пока не вырастили новой, такой, какая нужна. А советской власти нужна такая интеллигенция, которая знала бы свое дело и не более того. Во всем остальном полагалась бы на политику партии, верила б слепо и безоговорочно в каждое слово, напечатанное в газете «Правда». И, повторяю, ничего бы не анализировала, ни о чем бы не догадывалась.

– Это уже не интеллигенция. А как раз то, что подходит под формулу товарища Ленина. Да только вряд ли удастся воспитать такую. Умственный труд немыслим без сомнений и догадок. Вы просто добьетесь молчащей интеллигенции. Которая не будет бегать по Москве со своими догадками и вываливать их первому встречному.

– «Молчи, скрывайся и таи»? Не поможет. От русского интеллигента, знаете, эдакая эманация исходит. Ее не скроешь ни молчанием, ни открытым враньем. Впрочем, вранье-то нас бы устроило.

– Имел случай убедиться.