Жили-были люди (СИ)

Иногда она отрывалась от работы и закрывала глаза. Тьма плавала на исподе век. Потом тьма расходилась – и перед глазами ее возникало видение. В огромном поле сошлись друг против друга две армии, и знамена колыхались над их головами, и свистели стрелы, и скакали воины, и гремели трубы. Полчища степняков-кочевников бросались на обреченный город – и откатывались назад, потому что судьба хранила их. Стрелы свистели рядом с высоким человеком в блестящей кольчуге – и пролетали мимо, потому что маленькая женщина со светлыми волосами тянула нить за нитью, оберегая его жизнь. Игла сновала в ее руках, и игла эта была вестницей жизни. И вестницей смерти – тоже, но жизнь и смерть часто идут бок о бок.

На рассвете Митка сделала последний стежок и опустила руки. Посидела, отдыхая, потом обрезала нить и заправила ее под стежки. Растянула на руках ткань. Темноволосый человек стоял у ворот полуразрушенной башни устало, но гордо. Он победил, его страна будет жить. Будет жить его народ, его воины, его ученые… его сын. Камень обжигал. Митка подняла дрожащую руку, нащупала его, сжала. Дернула цепочку – раз, другой, третий. Замочек не поддавался. Она будет жить, она должна жить. Камень рос, превращаясь в булыжник, наливался силой. Он сжигал ее – и Митка горела, горела, горела в этом огне…

Сжав зубы, Митка схватила со стола пустой стакан и швырнула в окошко – посыпались со звоном осколки стекла. Холодная ночь с запахом прелой хвои ворвалась в комнату. Это ее ночь, ночь ее леса, ее Севера, ее страны. Как громко кричат кочевники, как беспощадно слепит их солнце. Темнота укроет ее, спасет, защитит… не отдаст свою дочь. Дедушка-лось, помоги… как больно, как больно. Ледяной ветер, свистнувший в разломе окна, охватил ее тело. Еще. Еще. Вихрь скрутился в маленький смерч, принимая ее, и Митка закрыла глаза. Она будет жить.

Когда, разбуженный звоном стекла, в комнату ворвался встрепанный спросонья темноволосый мальчик, на постели никого не было. Только крутился, оседая, маленький смерч пыли на полу, и в сердцевине его догорал, словно уголек, камень, бывший когда-то рубиново-алым.

Над главной башней столицы развевается княжеское знамя с оленем и вереском. Больше сотни лет это знамя не опускалось перед завоевателями; страну хранит мощь ее клинков. Конечно, причиной тому сила княжеской дружины и удача. Но старики говорят, что так было не всегда, и усмехаются в густые усы. В главной зале замка висит на боковой стене гобелен, вышитый на сером шелке: флаг над полуразрушенной башней, двое у ворот – мужчина, опустивший меч, и маленькая женщина со светло-русыми волосами. На шее женщины медальон – рубин в золотой оправе, а зеленые глаза мужчины похожи на спелые ягоды крыжовника. Старики говорят, что есть единственная ночь в году – темная, перед самой зимой, когда в воздухе пахнет близким снегом и палыми листьями. В эту ночь гобелен оживает, камень на нем вспыхивает, точно живой. И пока гобелен этот висит в главной зале, будет сильна и несокрушима княжеская дружина.

Еще они говорят… впрочем, кто станет их слушать. Может быть, только ветер – осенний, живой, просверкивающий алым в единственную ночь в году, в лесу к северу от столицы.

17-18.09.10.

Надежа

В ноябре светает поздно. Стылый рассвет в ноябре прокрадывается в город незаметно, словно боится показаться на глаза людям. Антон Сумароков не любил ноябрь. Этот месяц обычно бывал для него неудачным.

Сумароков проснулся еще затемно. Долго лежал, слушая, как оживает огромный дом, как одна за другой хлопают двери квартир соседей. Потом хлопнула и его дверь – Люба ушла в аптеку. Она всегда ходила пораньше, чтобы успеть до работы отстоять очередь и отметить рецепт. По вечерам народу бывало больше, и тогда Люба не успевала забежать в магазин за продуктами. Сумароков не решался признаться себе, с каким нетерпением он ждет звука ее легких шагов в подъезде. Он ждал ее возвращения. Он ждал того, что она должна принести ему.

Чернота за окнами постепенно серела. Дом затих – все, кому нужно было на работу, уже ушли. Сумароков лежал, прислушиваясь, и думал, почему Люба так задерживается. Она ведь может опоздать на работу. Он рассматривал геометрический узор на обоях и вспоминал, как ранней весной они с Любой возвращались с работы уже в темноте, и в сквере под окнами мимо них с хохотом промчалась стайка полупьяных подростков, почти детей. Люба сильно испугалась тогда. Что, если и сейчас с ней что-то случилось?

Уже совсем рассвело, уже по стенам пополз светло-розовый луч, когда щелкнул ключ в замке. Сумароков приподнялся на локте и позвал жену. Милый певучий голос ответил ему из прихожей.

- Ты знаешь, Антошка, там такая очередь. Говорят, перебои с поставками. Народу… давка… ужас! Со вчерашнего дня, говорят, не выдают. Я еле-еле достояла.

- Давай сюда! – нетерпеливо и грубо потребовал Сумароков, радуясь, что с женой все в порядке и одновременно злясь на нее за такую задержку.

- Так нету же, Антошка, - голос Любы звенел уже в кухне. – Говорят, только вечером привезут. Я после работы забегу, ага? Ой, поесть уже не успею…