«Жили-были в Москве…»: Лермонтов, Гоголь, Чехов и Толстой

В такой-то момент император, встреченный в сенях только старым сторожем, пройдя через большую актовую залу, вдруг предстал в коридоре среди бушевавшей толпы ребятишек.

Можно представить себе, какое впечатление произвела эта вольница на самодержца, привыкшего к чинному, натянутому строю петербургских военно-учебных заведений. Со своей же стороны толпа не обратила никакого внимания на появление величественной фигуры императора, который прошел вдоль всего коридора среди бушующей массы, никем не узнанный, – и наконец вошел в наш класс, где многие из учеников уже сидели на своих местах в ожидании начала урока. Тут произошла весьма комическая сцена: единственный из всех воспитанников пансиона, видавший государя в Царском Селе, – Булгаков, узнал его и, встав с места, громко приветствовал:

“Здравия желаю вашему величеству!” Все другие крайне изумились такой выходке товарища; сидевшие рядом с ним даже выразили вслух негодование на такое неуместное приветствие вошедшему “генералу”… Озадаченный, разгневанный государь, не сказав ни слова, прошел далее в 6-й класс и только здесь наткнулся на одного из надзирателей, которому грозно приказал немедленно собрать всех воспитанников в актовый зал. Тут наконец прибежали, запыхавшись, и директор, и инспектор, перепуганные, бледные, дрожащие. Как встретил их государь – мы не были уже свидетелями; нас всех гурьбой погнали в актовый зал, где с трудом, кое-как установили по классам. Император, возвратившись в зал, излил весь свой гнев и на начальство наше, и на нас, с такою грозною энергией, какой нам никогда и не снилось. Пригрозив нам, он вышел и уехал, а мы все, изумленные, с опущенными головами, разошлись по своим классам. Еще больше нас опустило головы наше бедное начальство».

Сцена, надо сказать, гоголевская – это как же чтили государя в пансионе, если никто из пансионских шалунов-дворянчиков даже не узнал его в лицо? А ведь наверняка портрет венценосной особы висел в пансионе на самом почетном месте, и не один. Возмущение Николая Павловича отчасти можно понять, к тому же его самого воспитывали гораздо строже, о чем можно прочитать в его записках 1831 года: «В учении видел я одно принуждение и учился без охоты. Меня часто и, я думаю, без причины обвиняли в лености и рассеянности, и нередко граф Ламздорф меня наказывал тростником весьма больно среди самых уроков».

Можно представить, что думал Николай Павлович, наблюдая за творящейся в пансионе свободой передвижения «ребятишек» (а по его мнению – сущим беспорядком и бардаком): сюда бы этого Ламздорфа! Уж он бы навел порядок в два счета!

Его, графа Матвея Ивановича, не пришлось бы искать по коридорам, чтобы спросить: что у вас тут происходит? Но к тому времени, когда император зашел в пансион, граф уже два года как скончался.

Уместным будет вспомнить об одной легенде, согласно которой Павел I, назначая в 1800 году генерала Ламздорфа воспитателем своих сыновей Михаила и Николая, напутствовал его:

«Только не делайте из моих сыновей таких повес, как немецкие принцы!» Уж не знаем про немецких принцев, но Николаю Павловичу определение «повеса» подходило гораздо меньше, чем Лермонтову.

Еще с 1822 года Благородный пансион вошел в число военно-учебных заведений, а это значит, что и дисциплина здесь должна была царить армейская: «Чтобы создать стройный порядок, нужна дисциплина. Идеальным образом всякой стройной системы является армия. И Николай Павлович именно в ней нашел живое и реальное воплощение своей идеи. По типу военного устроения надо устроить и все государство. Этой идее надо подчинить администрацию, суд, науку, учебное дело, церковь – одним словом, всю материальную и духовную жизнь нации», – писал российский историк Георгий Чулков.

А восемнадцатилетний пансионер Константин Булгаков, единственный, кто узнал царя и выразил ему свои верноподданнические чувства (это даже могло быть воспринято как издевательство, что в некоторой степени роднило его поступок с выходками бравого солдата Швейка), приятельствовал не только с Лермонтовым, но и с Пушкиным. Он был сыном широко известного в Москве Александра Яковлевича Булгакова, чиновника генерал-губернаторской канцелярии и при Ростопчине, и при Голицыне. Но главным призванием Булгакова-отца стала работа в почтовом ведомстве: он служил московским почт-директором четверть века, с 1832 по 1856 год (интересно, что его брат был почт-директором в Санкт-Петербурге). Но сын Александра Булгакова не пошел по стопам отца и дяди, выбрав военную карьеру. Известность в свете ему принесли остроумие и веселость характера, иногда переходящие в шутовство.

Вот почему Лермонтов удостоил его следующей эпиграммы:

На вздор и шалости ты хват
И мастер на безделки,
И, шутовской надев наряд,
Ты был в своей тарелке;
За службу долгую и труд
Авось наместо класса
Тебе, мой друг, по смерть дадут
Чин и мундир паяса.