Жили два друга

Восемь самолетов ринулись на танки сквозь грохот огня и взрывы зениток. Семь благополучно отошли от цели, восьмому было не суждено. Волоча за собой дымный шлейф, он еле-еле набирал высоту. Огонь уже корежил правое крыло, пробирался к кабине, и не было силы остановить его…

– Ну, что, Олег? Сдаемся, выпрыгиваем! – рявкнул Муратов по СПУ.

Внизу плыла земля, занятая врагом. С этой земли в июне сорок первого уходили гитлеровские дивизии к Бресту, чтобы на рассвете атаковать нашу границу. На этой земле не могло быть пощады. И кликнул воздушный стрелок Новиков по СПУ в ответ:

– К черту! Казаки никогда не сдавались!

– Да какой же ты казак? – нервно расхохотался Муратов. – В первый раз слышу об этом.

– Скорее всего, в последний, – быстро ответил стрелок, – только это уже не имеет значения. Я новочеркасский.

Комок пламени и дыма рос за фонарем кабины.

– Прощай, Олежка! Прощай, донской казак! – яростно выкрикнул Муратов и отдал тяжелую ручку управления вперед.

Встречный ветер разметал косматое пламя, и впереди заметно прояснилось. Скопление танков и автомашин стремительно набегало на опущенный нос штурмовика, и уже не было силы, способной предотвратить столкновение. Да и нужна ли была эта сила экипажу, который позор плена предпочел гордому бессмертию!»

Демин оторвал глаза от текста, почувствовал непривычную сухость во рту.

– Бог ты мой, – прошептал он вполголоса, – да ведь и в этой сцене сущая правда. Тут он похоронил и себя и меня. Но имел в виду только Сашу Рубахина. Разве не так?

Демин перевернул еще одну страницу, и зеленоватые глаза его также цепко ухватились за строчки.

Читая последнюю главу, Демин еле удержался от подступивших слез: в этой главе рассказывалось, как Фатьма Амиранова, узнав о гибели двух друзей, приходит к командиру полка и требует, чтобы ее направили в экипаж воздушным стрелком. Командир возражает, но заместитель по политчасти поддерживает девушку:

«– Ты не прав, Петрович, – сказал он командиру. – Трижды не прав. Во-первых, почему женщина не может постоять за Отчизну?! Во-вторых, она имеет право отомстить за своих друзей. В-третьих, пусть весь фронт узнает, что первая девушка – воздушный стрелок – это наша Фатьма Амиранова».

Затаив дыхание, Демин перевернул прочитанную страницу. «Фатьма Амиранова, – пробормотал он. – Да какая же это Фатьма! Леня имя придумал, а это же совсем не Фатьма – это Зара. Все приметы ее изображены верно, даже коса. Вот интересно, какую же судьбу уготовил он девушке? Неужели она погибнет в горящем ИЛе, сбитом зенитками или «мессерами»?»

Демин медленно, с опаской вчитывался в текст и вскоре облегченно вздохнул. Нет, он был очень добрым и нежным, милый Леня Пчелинцев. Зара, то есть Фатьма, благополучно вернулась из первого боевого вылета.

Под зеленым крылом «Ильюшина» она видела сожженные кварталы Берлина, обугленное здание рейхстага, покинутого фашистскими главарями. И она дала длинную трассу из пулемета по навсегда поникшему флагу со свастикой.

…Синее весеннее небо проплывало над Фатьмой, стоявшей на аэродроме. Пели в этом небе жаворонки. Пели свой гимн погибшим…

На этом текст обрывался. Белые, не заполненные мелким почерком листы, лишь пронумерованные в спешке, следовали дальше. О чем хотел Пчелинцев еще рассказать, как собирался распутать судьбы своих героев?

Демин вздохнул, ему припомнился вдруг серый от низких облаков аэродром и Пчелинцев, лежащий на брезентовых носилках. Как он тогда сказал: «Наклонись… – И потом, через минуту с последним усилием: – Коля, родной, попробуй закончить… Тетрадка».

Зная о том, что Демин сочиняет стихи, он просил его завершить повесть об однополчанах. Старший лейтенант долго смотрел на тетрадь, которой не суждено было быть дописанной одною рукой. Потом взял старую газету и старательно, как это делал когда-то в школе, обернул тетрадь…

А потом он писал письмо Лениной матери, рыбацкой вдове Матрене Гавриловне, в далекое приволжское село Рожновку, и слова тяжелым грузом боли ложились на линованную страницу рабочей офицерской тетради. Перо спотыкалось, замирало и снова пускалось в бег.

«Я вас ни разу не видел, дорогая Матрена Гавриловна. Если бы вы знали, как трудно мне сейчас. Ведь каждое слово отрываю от своего сердца с такой болью, с какой, может быть, только повязка срывается с незажившей раны. И кажется мне, будто осенняя земля, мокрая от пролитой крови, плачет по вашему сыну. Плачет лес и плачет ветер, плачет широкая Висла, над которой мы с ним летали на одном самолете, и плачет девушка Зарема, наша оружейница, которую он любил.

У горя нет слов, а я их все ищу и ищу, чтобы сообщить вам о Лене. Я знаю, что такое горе, потому что под Вязьмой фашисты повысили мою родную сестру Веру, партизанку… Ваш Леня был любимцем всего полка, а для меня особенно близким другом. И главное – человеком чистой и доброй души, настоящим бесстрашным бойцом.

Сейчас дождь, за окнами землянки темно и сыро.