Жили мы на войне

Странное зрелище представляли из себя госпитальные танцы. Раздвигались столы, на самое почетное место усаживался гармонист с ярким, в перламутре и лаке аккордеоном. Вздыхали меха, и рождалась музыка. Пока она скучала и ждала. Так продолжалось долго: никто не хотел выходить первым. Но вот самые отчаянные оказывались в центре внимания, и стоило этой паре сделать два круга, как их примеру следовали все, кто мог хоть немного двигаться. Самыми завидными кавалерами были раненные в руку. Рангом ниже шли выздоравливающие. Танцевать они могли по-настоящему, но это были не постоянные партнеры: завтра-послезавтра им уходить на фронт. Ну, а за ними шли мы — те, кому много двигаться запрещено.

— Что же пойдем? — спросила ты.

— Пойдем, — уныло ответил я.

— Ах, да! — спохватилась ты и успокоила: — Ничего, постоим здесь.

Но я-то знал, как тебе хотелось туда, где музыка и народ, где шутки и смех.

— А знаешь, давай я посмотрю, — предложила ты.

— Посмотри.

Мы вошли в здание, длинным коридором добрались до комнаты, которую очень не любили раненые. На ее двери висела грозная табличка: «Перевязочная».

Мы проскользнули внутрь. Ты зажгла настольную лампу, опустила ее на пол. Я сел на стул, и ты стала привычно разбинтовывать мою ногу. На левой ступне выступила желтая шишка.

— Осколок выходит, — определила ты.

— Болит, чертяка, спасу нет. Вроде уж близко, под кожей, а все нарывает.

— Еще больнее будет, — успокоила ты.

И тут мне в голову пришла гениальная мысль:

— А знаешь, Гутя, давай его вырежем.

— Ты с ума сошел, я же не врач. А если что с тобой будет?

— А что со мной будет? Подумаешь — осколочек со спичечную головку, да и под самой кожей…

Нам было по девятнадцать лет. Там, внизу, в большом освещенном зале, как фалды фраков, разлетались в танце полы госпитальных, стиранных-перестиранных халатов. И мы не могли пойти туда, не могли окунуться в это море веселья из-за какого-то ржавого куска металла, которому именно в это время вздумалось «выходить».

— Режь! — скомандовал я. — Я старше тебя по званию.

— Здесь ты младше, здесь ты раненый, а я сержант.

— Все равно режь, там разберемся.

Видимо, и ты уже прониклась моей уверенностью. Нашла какие-то блестящие инструменты, поставила кипятить. Помазав ногу йодом, взяла скальпель. И вдруг рука твоя опустилась.

— Послушай, нужны же обезболивающие уколы.

— Режь, нечего медлить, потерплю.

— Ну, держись, — скомандовала ты, и резкая боль откинула меня на спинку стула.

Из ступни бил фонтан. Это вместе с осколком выходил гной.

— Жив?

— Жив.

— Тогда пошевели пальцами ноги. Пошевелил.

— Работают. Теперь дело привычное.

Ты начала ловко обрабатывать рану, а я все боялся, что не выдержу, закричу благим матом.

— Ну вот, пожалуй, и все, можно бинтовать.

Моток бинта летал вокруг ступни, боль постепенно утихала. Мне даже легче стало, чем было до операции. Я попытался встать, но ты усадила меня.

— Надо подождать.

А мне хотелось идти. Мне было радостно от того, что ты не струсила и так ловко сделала свою первую операцию, что сейчас нежно, с тревогой смотришь на меня, что и я оказался на высоте, не закричал, не застонал — не выдал нашей общей тайны.

Наконец я поднялся. И ничего не случилось. Я встал и пошел, а ты бежала следом и все спрашивала: «Ну, как? Ну, как?» Я шел на танцы. И мы танцевали. Кружились и баловались, смеялись и смешили других. И никто в этом зале не знал нашей тайны.

На следующий день, когда ногу стали разбинтовывать, врач повернулась ко мне и спросила:

— Ну как ваш осколок, очень болит?

— Какой осколок? — изумленно спросил я. — Анна Сергеевна, вы же вчера его вынули.

Ты низко опустила голову, сделав вид, что внимательно разглядываешь рану. И молчала:

— Молодые люди, — между тем говорила врач, — я никогда ничего не забываю.

Анна Сергеевна долго рассматривала рану, заглянула в историю болезни. Потом сказала:

— Странно, очень странно. Почерк мой, а когда я его вынула — хоть убей, не помню.

— Вы очень куда-то спешили, — соврал я, не моргнув глазом.

— Весьма, весьма странно. Обычно я никогда ничего не забываю, — твердила свое Анна Сергеевна.

…Вот я и забыл твои глаза и голос. Время подхватило их и унесло вдаль. Но руки твои, медсестра, как руки матери, наверное, мне не забыть никогда.

ИЗЛОВЧИЛИСЬ

Как-то позвал меня солдат Кузьмичев и зашептал в самое ухо:

— Пригнись, лейтенант, и смотри внимательно.

Стал я смотреть в сторону немецких траншей, а ничего такого не вижу.

— Не вижу, — говорю, — ничего особенного.

Кузьмичев полез за пазуху, достал оттуда карманные часы с крышкой, нажал на кнопку и поднес циферблат к моим глазам.

— Через пять минут увидишь. Между двух бугорков ложбинку заметил? Так вот, ровно через пять минут в той ложбинке немецкие головы покажутся.

— Ни больше, ни меньше — точно через пять? — недоверчиво усмехнулся я.

— Как в аптеке. Я их уж дня три как заприметил, да убедиться хотел. И убедился.

Я прилег рядом с Кузьмичевым и стал наблюдать.