Жили мы на войне

Заря свободы сияла над нами, и мы, завязав тесемки кальсон, смело двинулись ей навстречу! Но едва миновали первые соседние дома, как я осел на плечи своих друзей. У них все-таки было по одной здоровой ноге, а у меня обе в бинтах.

— Чепуха! — беспечно махнул рукой Калман. — Главное, друзья, свобода. Вперед!

Он восхищался раскрывшимися почками деревьев, зеленью травы, голубизной неба. Я ничего не видел. Голова моя повисла на тонкой шее и болталась из стороны в сторону. Прохожие подозрительно косились на нас. Калман жестикулировал, Артем угрюмо молчал.

Мы прошли уже два квартала, хотя это заняло не меньше двух часов.

— Передохнем, — прохрипел Артем.

Мы присели на крыльцо дома. Дверь тут же открылась.

— Цо панам треба? — спросила молодая девушка.

— Свободы! — воскликнул Калман.

— Воды, — отрезал Артем.

Я не хотел ничего. Вернее, я хотел, я мечтал, я жаждал оказаться в госпитале, в своей палате, на своей кровати. Но сил, чтобы выразить это, у меня не было.

Насладившись свободой, мало-помалу умолк и Калман.

— Н-нда, — выговорил он наконец.

— Хреновина выходит, — вздохнул Артем. — Назад-то мы не доберемся.

Помолчали. Калман стукнул костылем в дверь. Опять показалась девушка.

— Пани, — как можно любезнее спросил Калман, — нельзя ли у вас достать какую-нибудь повозку? Мы заплатим.

— С лошадью, — уточнил Артем.

Но девушка не понимала и твердила свое: «Цо панам треба?»

Калман выбросил вперед обе руки, делая вид, что он держит вожжи, несколько раз встал и присел. Девушка не понимала. Наконец Артему удалось растолковать ей, что нам нужна повозка с лошадью.

— Карета, — обрадовалась девушка.

— Хрен с ней, давай карету, — согласился Артем.

— Вшиско герман забрал, — опечалилась девушка.

Появились другие поляки, о чем-то бурно поговорили, и через полчаса из-за поворота показалась кляча, запряженная в… катафалк. Черный, резной, но без гроба. Наши новые друзья уложили меня на то место, где должен стоять гроб, помогли Калману и Артему усесться рядом, и, поддерживаемые ими, напутствуемые их советами, мы двинулись в обратный путь. В пути лишь жалели об отсутствии гроба: сидя в нем, мы не боялись бы свалиться.

Еще издали мы поняли, что в госпитале переполох. Во дворе суетились врач, сестры, а на крыльце, скрестив на груди руки, стоял начальник. Наша странная процессия приблизилась. Врач и сестра набросились на нас с упреками.

Начальник молчал. Нас уложили на носилки.

Начальник молчал.

Санитары, поблагодарив и раскланявшись, отпустили поляков. И тут начальник заговорил. Господи, как он умел, как великолепно он умел ругаться. Начал тихо, почти шепотом, потом громче, громче, и вот будто заговорила тяжелая артиллерия, обрушила на нас всю свою мощь и, как бывает при артподготовке, внезапно умолкла.

Наступила тишина. Начальник наклонился над нами, удивленно отметил:

— Трезвые.

— Трезвые, трезвые, — подтвердили врач и сестра.

Начальник задумался, а потом, указывая на нас перстом, произнес:

— Какая неукротимая жажда жизни, какое страстное стремление к движению!

— К свободе! — простонал Калман.

— Отобрать халаты, — скомандовал начальник.

Их нам вернули через две недели.

ТАНЦЫ

…Вот я и забыл твои глаза и голос. Время подхватило их и унесло в свою неведомую даль. Но руки твои, как руки матери, мне не забыть никогда.

Твои волосы почти всегда были скрыты косынкой. Твои глаза не часто смотрели мне в лицо. Голос твой я слышал редко. А руки…

Руки твои мне не забыть. Я помню синие жилки на них. Помню белые длинные пальцы. Они ловко снимали повязки, или тревожно касались моего лба, или нежно, но настойчиво заставляли меня успокоиться и опуститься на подушку.

Я помню руки твои, медсестра!

Я помню и тот синий весенний вечер и тревожное чистое небо с большими и яркими звездами. Высоко-высоко в нем ползли фашистские самолеты. Потом вспыхнули прожекторы и ты сказала:

— Красиво-то как!

— Красиво, — ответил я, но мне почему-то стало грустно. Может быть, потому, что вокруг были смерть и кровь, крики ужаса и тихие стоны товарищей и нам не было дано иной красоты, чем вот эта — синее бездонное небо и самолеты врага в мощных лучах прожекторов. Начали стрелять наши зенитки, и ты сказала:

— Зайдем под навес.

Мы спрятались в этом сарае от дождя, но не от того, что весело барабанит прохладными каплями по земле, а от дождя из осколков, которые застучали по бревнам, когда стали рваться зенитные снаряды. Потом все смолкло, прожекторы погасли. В небе остались лишь звезды. И тогда стала слышна музыка. Это в госпитале начинались танцы.