Жёлтая книга

А наутро начальник лагеря, обвинив в неумении работать с детьми, сообщил, что призыв против кощунственного проведения праздника в день всесоюзного траура по погибшим в катастрофе детям, ни что иное, как высокомерие и неуважение к коллективу. Но пока ничего не знаю об этом, меня беспокоит только одно: Ванечка разучился прикрывать голову рукой, что с ним будет теперь?

Воронеж

Всего-то сорок лет назад, дед Коля с братом Алёшей14 и его симпатичным другом Егором15 сидели за круглым довоенным столом, вспоминая о том, как было там, на фронте. Я сидела тихо, не вмешиваясь. Вдыхала аромат табака и дымок спичечной серы. Эти запахи так подходили к тому, о чём они говорили… И вдруг дядя Егор обратил внимание на меня:

– Алёша, это твоя внучка? – опередив брата, Алексей подтвердил:

– Да, к тому же, она наша коллега! Она тоже пишет.

– Надо же… Такая юная. Прочти что-нибудь, – предложил дядя Егор.

В то время, рифмы ещё без труда оседали в моей белокурой голове, поэтому, не стеснённая отсутствием тетради, но, как и полагается, без особого выражения, я принялась читать.

Дядя Егор задумался, дед Алёша был доволен:

– Есть у неё… да?

– Да… – Чуть поджав губы ответил он. – Только… Подойди ближе, девочка. – Я приблизилась и дядя Егор, похмыкав немного, сказал:

– Видишь ли, ты пишешь замечательно, но в нашем деле существует нечто… В общем, чтобы тебя заметили, надо писать не то, что хочется. Я бы тебе посоветовал, престижа одного ради, воспевать родной город. Так будет правильно.

Я возмутилась и попыталась было возразить, но, перехватив юношеский порыв, дед Алёша встал между нами, положил свою большую тёплую руку мне на плечо и слегка сжал его.

Проводив гостя, дед Алёша подозвал меня к себе в кабинет и, глядя в глаза, сказал:

– Не слушай никого. Пиши. Пиши сердцем. Только так и можно.

      Деду Алёше я верила безусловно, но всё равно сделалось немного грустно.

Я шла домой, оглядывая просторный зонт неба с горошинами звёзд, что держал перед собой город, защищаясь от ветра, и жалела о том, что не увидел тот красивый человек в моих стихах ни неба, не улиц города. Не понял он, что для того, чтобы писать о месте, где родился, нет необходимости многократно повторять его имя.

      Над моим Воронежем с самого Дня Победы вьются траурные ленты дыма заводских труб. Они именно там, где им и надлежит быть.

Мне нравится читать письмена следов лап голубей, вдавленных в асфальт. Приятно видеть красивые натруженные руки рабочих в трамвае. Грустно от растаявших почти островков старины, чья привычная интеллигентная безысходность вопиет, как водится шепотом. А нелепая, жалкая бравада новостроек вызывает дурноту.

Мой Воронеж – это воздушный серебристый шарик луны, взмывающий каждую ночь под потолок неба. И он же, – усердный музыкант, ударник, – дождь, из глаз которого брызжут слёзы после любого неудачного такта.

Мой город сердит и равнодушен, завоевать его расположения – дорогого стоит, но главными в нём останутся навечно: мудрый взгляд бабушки, когда-то ясные и счастливые, а теперь тревожные глаза мамы, напряжённые думы отца…

      Возвращаясь из дальних красивых стран в распростёртые объятия города, открывая его для себя каждый раз, как подарок, понимаешь, что своё, оно всё же лучше, краше.

Мой Воронеж – это тот самый родной край… полукруглый край чаши, из которой не когда не утолишь жажды вполне.

Участь

Огрубевший кулак ветра медленно сжимает позёмку и долго-долго удерживает её, как жука, что щекочет небольно и яростно, стремясь во что бы то ни стало выбраться на волю.

Еле слышное несмелое чириканье за окном знаменует появление пришлой жданной весны! Славно, словно полощет кто воздухом горло, как горячей от студи водой ручья. Теплый минус тщится сдержать в пределах посеребрённых старинных рам всё, что было наделано за зиму. Прежними кажутся лишь черты.

Сугробы тянутся к крыше, краше всё еще угодившей им под спуд земли. А навстречу – истёртый оттепелью сосуль оскал, капает с него часто, зловеще, нездорово… Но не обманет уж никого своим унылым видом небосвод. Он упрям, как увязшая в смоле льда златоглазка… Но до весны-то, вот-вот… немного совсем, и тропинки скоро будут чисто вымыты и сухи, черная молодая земля обрастёт буйной щетиной травы, а солнце, из зависти к белокожей соседке, обрисует её недостатки, сделав их заметнее, истратив на то свой и без того непокойный сон.

Вырвалась к концу позёмка. Но, вместо того, чтоб сбежать, сникла от заметной укоризны солнца, да не всем его приглядка страшна.

Белая плесень облака проступила на кроне дуба, жемчужный налёт вздоха позабыла на небесной раковине вода… Украшенная бисером воздушных пузырьков слюда весеннего пруда, а под нею – медленной тягучей гжелью струятся тела рыб.

Солнце отклеивает лёд от берегов, и вот уже недовольная спросонья жаба, пробившись насквозь пробкою шипучки, крушит толпу, совершая первый шаг.

Куст, и тот стремится сойти с места! А неподалёку от него лениво ржавеет пень.