Жирандоль

Сама Берта не могла похвастать счастливой семейной жизнью. Ее Наум после Гражданской остался на флоте, выслужился там до маленького балабуста[93], приехал домой с выпяченной грудью и большим запасом новых непонятных слов. В Климовичах он снова пошел по партийной стезе, стал обильно орошать пропагандой густоволосые, но незрелые еврейские головы. На заросшей мальвой улице то у одного плетня, то у другого журчал его мягкий баритон, обращая неуступчивых идише кецл[94] на служение коммунистическим идолам. Свой же личный огород он совсем забросил, дома появлялся редко и все время молчал. Берта подозревала, что у мужа давно закрутился роман с бойкой кудрявой Раисой или со вдовой рыжухой Александрой, но ходить за мужем с подзорной трубой никакого желания не находилось; пусть водится с кем хочет, лишь бы их с Сарой не агитировал за пятилетку.

Весной 1941-го, когда счастливая Лия закрутила некошерный роман, утомленная косыми взглядами Берта надумала разводиться. Ей тоже вдруг захотелось женского счастья, чтобы краснеть, вспоминая безумные ночи, а не поджимать губы, просыпаясь на заре в одинокой постели и слушая, как благоверный ворочался в соседнем, бывшем матушкином закутке.

Ни до свадьбы, ни до развода у сестер дело не дошло: с первым июньским громом из радиоточки Наум и Юрась убежали на фронт. Гитлер подступал, промедление приравнивалось к смерти. Берта, Лия и двенадцатилетняя Сара остались растерянные, осиротевшие. Информбюро доносило жуткие новости, а отступавшие от Бреста и Гродно – еще страшнее. Немцы не щадили идише коп[95], у них была какая-то странная миссия – уничтожить еврейское семя на всей земле. Такого раньше слышать не доводилось. Что им сделал народ Израилев? Ладно бы не терпели дома, на неметчине, – это со скрипом, но можно понять, такое уже видали. А чем встали поперек советские евреи – опасливое, затертое многоязыкими соседями племя, небогатые и незнаменитые, отсиживавшиеся дома по субботам и не употреблявшие в еду мяса из посуды для молока?

Германские панцири и овчарки подминали под себя белорусские города, хозяйничали на патриархальных славянских улочках с испуганно прикрытыми ресницами резных ставен. Тяжелый колос осыпался без привычного мужицкого пригляда, бульба задыхалась под сорняками. Юрась сразу потерялся, перестал писать. Лия страшилась думать, что с ним, и не желала разговаривать с сестрой на эту тему. Если Юрасю грозила смерть, то Науму вдвойне или втройне: он и еврей, и коммунист – дважды, трижды ненавистен вермахту. Таких фрицы сразу пускали на корм стервятникам. Но супруг продолжал слать Берте бодрые письма, не жаловался, описывал фронтовые будни с тонким еврейским юмором и даже, как ни удивительно, извинялся за свое равнодушие и почти объяснялся в любви. Видимо, перед лицом настоящей смертельной угрозы второстепенное само отшелушилось, а жена и дочь выкристаллизовались в главную ценность. Берту его эпистолярные ласки не особенно воодушевляли: когда минует опасность, шелуха снова займет главное место. И вообще невелика надежда, что им еще суждено встретиться, вместе подолгу чаевничать на веранде над буйным крыжовником, когда они отбудут повинность бежать спозаранку по колхозным делам и каждый день останется только для них двоих.

Но Наум продолжал писать. В конце августа пришло коротенькое письмо, где его рука жирно подчеркнула несколько строчек: «Срочно уходите в лес до партизанов. Немцы уничтожают мойшей поголовно». Берта задумалась. Да, родные Климовичи жужжали несытыми осами после зимней спячки про гетто, про неприятие ее народа, но до конца не верилось. Как можно истреблять всех подряд? Даже волков, что задирали скот, охотники не убивали до самого последнего щенка, оставляли на развод. Природа не терпела пустоты: и волки нужны, и даже шакалы, чтобы избавлять от падали. Да, она читала в книгах про погромы в Испании, но там речь шла об иной вере: христиане против иудеев. Выкрестов не трогали и в гражданских правах не ущемляли, разве в священники да в офицеры им хода не было, но туда не больно-то и стремились. Даже название им смешное придумали – «марраны», вроде «мешумадам»[96]. Сейчас же религия отошла на второй план. И немцы, и русские вроде бы христиане, а бились насмерть. Зато славяне и азиаты – чеченцы, узбеки, татары – разного вероисповедания, а гибли в одной шеренге. Значит, дело не в религии. Тогда в чем? Неужели фюреру не нравились крупные семитские носы?