Жирандоль

Их состав привезли в Казахстан и выкинули посреди степи, Белозерова снова «подселилась» к нему, профессор молча согласился. Он тогда переживал похороны музыки и беспокоился только о Страдивари, намертво прикрученной к стенке старого чемодана. Руки скучали по благородной прохладе смычка, но спасительные мозоли не позволяли баловаться фугами и кантатами. Через полгода или год Ольга раскрыла свои недюжинные организаторские таланты, сколотила две артели и первичную коммунистическую ячейку, начала выпускать стенгазету и проводить самодеятельные концерты. К ним неожиданно, но кстати заблаговолило начальство, стали приезжать делегации из других колхозов поучиться и подтянуться. Белозерова плавала в своей стихии: раздавала указания, зажигала, подстрекала к победам. Арсений любовался ее яркими, не потускневшими с возрастом глазами, чувственной складкой рта и по-девичьи тонкой талией. Как это ему повезло оказаться по соседству с пламенем и не обжечься? Профессор не мог надивиться: что эта жар-птица в нем нашла? В обычном напуганном воробушке? Но Ольга не отпускала от себя, а он никуда и не хотел убегать. Наконец Арсению Михайловичу открылось, почему большевики все преодолели и всех победили. Такие, как его Оленька, не умели сдаваться и проигрывать. У них начисто отсутствовал реверс – задний ход: или к цели, или пусть Вселенная разорвет на атомы. Самый опасный вид революционеров, потому что в них очень легко влюбиться.

Намучившись в мастерской, он шел в свою норку, страстно целовал родинку на подбородке и полночи напевал романсы Даргомыжского и Глинки. Когда профессор мурлыкал Рахманинова: «Проходит все, и нет к нему возврата», Ольгины огненные глаза начинали блестеть сильнее обычного, а на словах «Где свет зари нас озарявших дней?» с губ срывалось глухое рыдание. На этом его часть концерта заканчивалась, и наступала ее очередь. Репертуар подпольно-военной юности в очередной раз не подводил, но «Марсельезу» подавать в постель казалось кощунством, а «то мое сердечко стонет, как осенний лист дрожит» – пошлостью. Она остановилась на французских песенках и удивительно походила на Эдит Пиаф, которую под забытым богом Акмолинском, конечно, никто не слышал и не видел.

Арсений Михайлович понимал, что влюбился, и в плен его взяли не груди и бедра, а жар бескомпромиссной и нетривиальной души с ее непорочной верой в революцию, в советскую власть, в грядущий коммунизм. Он понимал, но не противился. Потомственному дворянину с непривычки нравилось ее бунтарство, он хотел идти за этим снопом искр, который не обжигал, а, как ни странно, просто согревал.

Белозерова умерла за месяц до победы. Просто встала утром и тут же упала возле кровати. Тихо, с раскрытым ртом и вывернутыми наружу коленями. Он сразу почувствовал, что ее больше нет в комнате. Стало скучно и пусто. И тихо. Чайник закипал ни для кого и поэтому обиженно сопел. Ольга лежала на прикроватном коврике тряпичной куклой с глупо раскрытым ртом, она не имела никаких желаний, никаких страстей. В щель приоткрытых век затекало бескомпромиссное степное солнце, он заметил, что глазные яблоки подернулись мороком, потухли, сделавшись похожими на гнойные, засиженные мухами язвы. Это уже не его горячая возлюбленная, это просто оболочка, которую завтра похоронят под «Сарабанду» Генделя. Она не дожила до победы, хотя больше всех ее ждала, никого не проводила на фронт, но горела близкой победой так, будто двенадцать сыновей отправила воевать под красными знаменами, бить фашистов на земле, на воде и в воздухе.

Арсению Михайловичу стало скучно ждать победы, и скучно токарить в механической мастерской, и скучно сидеть за столом одному, без нее. Он отпросился в Акмолинск, устроился на завод сторожем и стал ходить в филармонию, где его вскоре узнали, зауважали и даже пригласили давать уроки. Музыкальные чины помогли с жильем – комнаткой на втором этаже в змеевидном саманном строении там, где улица Сакко и Ванцетти совершала пируэт, приглашая прогуляться по набережной.

Пробираться к нему было проще с Интернациональной, потому что с той стороны развели меньше огородов. Весь дом отдали деятелям культуры, поэтому не приходилось жаловаться на вынужденное соседство. Вот теперь время, место и талант совпали: в Акмолинске он до сих пор мог считаться звездой со своим блестящим образованием, негнущимися пальцами и светлой головой. Он знал, как надо играть, но не мог. А они, молодые, могли, но не знали, никогда не видели и не слышали настоящих виртуозов. Профессор снова начал преподавать и встретил Агнессу.

– У вас есть школа, – безапелляционно заявил он после первого же урока, – у Штрехеля учились?

– Нет, у Кузнецова. – Она зарумянилась удовольствием, старательно отмоченные пальцы бегали по юбке, не зная, в какую складку спрятаться.

– Ах, у Кузнецова… – Корниевский недовольно поморщился. – Тот еще подхалим. Но талантлив, чертяка… Так вот, задатки были, но война вас убила как скрипачку.

Агнесса болезненно поежилась, стеснительный румянец превратился в гневные красные пятна в полщеки.

– То есть шансов нет?