Жирандоль

Судьбоносное знакомство состоялось едва не в первые дни после переезда в губернский город. Тетка, у которой она поселилась, родная сестра отца, служила экономкой в княжеской усадьбе. Владения располагались недалеко, за монастырем, всего-то полчаса быстрым шагом, а если на молодых стройных ногах, то можно и быстрее. Приветливым сентябрьским утром, когда осень еще не намекала на скорую атаку, а в садах уже вовсю выставляли спелые бока соблазнительные яблоки и умопомрачительные груши, дотошной Ираиде Константиновне случилось оставить дома форменное платье. Оно стиралось и гладилось только самолично, не доверялось кривым рукам князевой прислуги. Увидев, что тетка убежала на службу без портпледа, племянница понеслась вслед. Догнать не получилось, зато удалось полюбоваться живой изгородью из клематисов и жимолости, что окружала настоящий маленький замок с четырьмя остроконечными башенками и корабликом-флюгером на коньке вместо державного флага. Тут все и случилось.

– Это откуда такая прелестница в наших заповедных чащах? – Зеленоглазый красавец в атласном домашнем халате распахнул высокую дверь, оглядел ее с ног до головы и почтительно поклонился. – Милости прошу.

– Это моя племянница, прошу любить и жаловать. Оленька, братца Ростислава дочка. – Ираида Константиновна выглянула из-за расшитого царь-птицами плеча и прожевала дежурные слова.

Ольга посмотрела на точеный профиль, на капризный абрис губ и покрепче сжала перила, чтобы не упасть, потому что мраморное крыльцо ощутимо зашаталось у нее под ногами.

Вечером она зачем-то зашла за теткой, но к дверному молотку не притронулась, просто постояла у цветущего забора, подышала дурманом, полюбовалась княжескими хоромами, кариатидами под шатром беседки, гордой осанкой колонн.

– Я как раз думал, где бы вас застать, под каким бы предлогом увязаться за вашей тетушкой. – Оказывается, молодой княжич уже держал ее под локоток и манил зелеными тягучими глазами в сторону, под раскидистые клены, подальше от безопасной жимолости и строгих взглядов экономки.

– Нет, мне пора… я не могу. – Она попробовала увернуться, но ноги не послушались, упрямо пошли рядом с кавалером, хоть Ираида Константиновна и выглядывала с крыльца, самим выражением худого блеклого лица обещая закатить грандиозный скандал и нажаловаться отцу.

– Вечерний променад исключительно пользителен для здоровья. – Ивушкин рассыпался соловьиными трелями. – Я же не тащу вас в кабак, боязливая вы душонка.

Вот этого говорить не следовало.

– Кто боязливая? Я? Да вы просто мало меня знаете! – Ольга звонко рассмеялась, показав все тридцать два чудесных зуба – Меня зовут не Ольга, а Хельга, моя прародительница рубилась мечом с древними викингами.

– Я, кстати, так и подумал. – Кирилл довел ее до угла, развернул, придерживая за кружевной локоток, и повел обратно, ни на минуту не теряя благочинного вида и оставаясь в виду крыльца, откуда поминутно выглядывала Ираида Константиновна. – Вы любите кататься верхом?

– Не очень. А у вас имеются пистолеты? Не угодно ли пострелять забавы ради?

– Боже сохрани, – опешил княжич, – не хватало мне еще перед очаровательной сударыней опростоволоситься. Нет уж, давайте выберем какое-нибудь мирное времяпрепровождение.

С оружием Белозерова не дружила, у нее решительно отсутствовали шансы покорить барчука меткостью, но ничего другого в голову не прибежало. Зато потом уже удачно подвернулась тема про огнестрельные ранения, про травмы и ампутации. Про эти неженские материи она много ужасного вычитала в отцовских энциклопедиях, поэтому смогла сразить наповал нового знакомого.

– В аша племянница – необыкновенная барышня, – признался княжич, прощаясь, когда Ираида Константиновна в сто третий раз строго покашляла. – Позвольте заглянуть на чашечку чая в свободный вечерок?

Отказать хозяйскому отпрыску экономка не могла. Конечно, Кирилл Ивушкин не планировал жениться, и, конечно, он об этом не сказал. Просто приходил на чай в скромную гостиную Ираиды Константиновны, сидел на потертых бархатных креслах, вертел в руках фарфоровую чашечку, слушал Штрауса и Шопена. Ольга превосходно пела на русском, итальянском и французском. Ее голос безоговорочно влюблял даже на нейтральных ариях про природу, а когда она пела про любовь, кожа ершилась мурашками, все прочие желания – есть, пить, дышать – забывались, хотелось только признаваться в любви со слезами на глазах, падать жертвой и погибать за любовь. И сама певица была этой великой любовью.