Жирандоль

Вернувшись в лавку, Сенцов до блеска отмыл пол, расставил по местам коробочки и шкатулки, посчитал деньги и бережно уложил на место причитавшуюся часть, чтобы ни копейки в плюс или в минус, ни мизерного подозрения. До открытия оставался еще час. Убийца вскипятил чай и вытащил на свет воровской навар: пузатую серебряную рюмку с вензелем – затейливой буквой «ш», перечеркнутой летящей стрелой, жемчужное ожерелье, такие же подвески, браслет-змейку с зеленым глазком, изумрудную брошь, сапфировое кольцо с одной серьгой, какую-то потемневшую костяшку. Он механически, не отдавая себе отчета, посчитал сапфирчики на сережке: тринадцать, чертова дюжина. Ажурная сердцевина скалилась шипами: камешек покрупнее в центре и три по краям, шипастые висюльки с хищными пастями несимметричных дырок, в каждой по камню сикось-накось, с издевательской небрежностью. Если перевернуть, серьга напоминала желто-синего льва со вздыбленной гривой и разинутыми жадными клыками.

Глава 8

Опара ставилась с вечера, пыхтела, теплела в деревянном чану с удочеренной жестяной крышкой, перед сном обматывалась с головой прожженной шалью впритык, как младенчик на морозе. И так на всю долгую ночь. Дорофея Саввишна несколько раз вставала, проверяла, как там дышалось в кислой кадке, не тесно ли, не выплеснулось ли ноздреватое тесто, отодвинув плюшевым плечиком тяжелую крышку. Но нет. Все хорошо. Умелые руки не подводили. С раннего утра, когда даже солнышко еще не принялось за труды, хозяйка заводила стряпню. Самое главное – шкварки, Платоша их сильно уважал. Соленое сало выплывало из погреба, острый нож безжалостно разделывался с податливым бело-розовым брусочком и шмякал на раскаленную сковороду. По избе плыл запах самого настоящего достатка. Тут и сынок просыпался, топал в сенях, гремел ковшами. А в горшке уже подходила барабуля, белые кругляки толкались боками, подпрыгивали от нетерпения.

– Платоша, сынок, слазай-ка в подпол за капусткой. И барканов[29] прихвати. – Дорофея Саввишна и сама могла бы, но она знала, что сыну в радость.

И вот уже мягкие, будто сшитые из доброй фланельки руки месят податливое тесто, внутрь набивается картошка со шкварками и лучком для сочности, и пирог отправляется в печку под торжественное «Пресвятая Госпоже наша Дево Богородице, и по отшествии твоем от земли людей православных не оставляющая…» В детстве Платон думал, что финальное «Помогай нам всегда» относилось непосредственно к пирогам, и спрашивал у матери, каким таким колдовским способом можно получить содействие в заготовке дров. Получал в ответ, конечно, подзатыльник и отповедь.

В сенях ухнула дверь, и Дорофея Саввишна быстрее запорхала над тестом: сейчас сын наколет дров, накормит скотину, обольется колодезной водой и вернется в горницу, разбрызгивая по сеням свежий запах огорода.

– Как спали, матушка? Никак кулебяку затеяли? – Он обязательно проходил к ней за печь и целовал в ситцевую косынку. Хороший сын, скромный и работящий.

– Сейчас молочка налью, пожуй пока с горбушкой да со шкварками. – Мать разрумянилась, помолодела.

Стряпать для сына, утюжить его рубахи – это и есть материнское счастье. Долго к нему шла, через его тюрьму и войну. Зато теперь оно вдвое слаще. Хороший человек Иван Никитич – снова взял Платошу на службу и оклад положил приличный. Жаль, что сынок жил не с ней, ютился где-то в комнатке при лавке, но это ничего, она привыкла. Зато в среду – в свой обязательный выходной – он всегда при матери: и поможет по хозяйству, и распорядится, и зятя приструнит, чтобы не обижал сестру. Теперь бы ему жениться. Уже тридцать шесть, не за горами угрюмые сорок. Кто в двадцать не здоров, в тридцать не умен, в сорок не богат, тому век таким не бывать, а у Платона ни жены, ни детишек. Вот – не дай Бог! – помрет она, и кто тогда накормит кулебякой, кто рубашки постирает, кто приголубит? Раньше мечталось, чтобы он женился на дочке Пискунова, видела, чуяла, что нежная Тонечка пробила рваную дыру в сыновнем сердце. Не получилось. Не из того теста состряпана оказалась несостоявшаяся сношенька, из песочного, нестойкого, а надо из дрожжевого, крепкого, что не ломалось от легкого тычка, чтобы снаружи терпеливая корочка, а внутри нежная чувственная сердцевина. Но отец ее все равно молодчина – взял к себе сыночку, не побоялся злых языков.

Пока в голове шелестели привычным листопадом думки, руки сами собой размяли две бесформенные лепехи, раскатали их в толстенькие сочни, насовали внутрь квашеной капусты, слепили краями. Вот и вторая утеха отправилась в печку. Осталось еще на две, про запас: разделит пополам, две половинки – одну с картохой, другую с капустой – отдаст с собой сыну, а две оставшихся отнесет дочери на соседнюю улицу, пусть внучки полакомятся. Хоть зять и злыдень, но родную кровушку как не побаловать? Времена спустились голодные, неспокойные. Раньше на зиму свинью забивали и лопали мясо от пуза, не берегли, а нынче только сальце досталось, все реквизировала новая ненасытная власть.