Жить, чтобы рассказывать о жизни

По возвращении из ломбарда мы увидели опустошенный в мгновение ока торговый центр на Восьмой улице, самый богатый в городе. Изящные ювелирные изделия, английское сукно и шляпы с Bond Street, которыми студенты с побережья любовались в недостижимых витринах, теперь красовались в руках сброда на виду у безучастных солдат, которые охраняли иностранные банки. Двери разграбленного ресторана «Сан Марино», куда мы никогда не могли себе позволить зайти, теперь были открыты, и впервые вход не загораживали официанты в смокингах, которые прежде всегда препятствовали войти студентам с побережья.

Некоторые из тех, кто выносил ворохи изысканной одежды и большие рулоны ткани на плече, сбрасывали их посреди улицы. Я поднял один, даже не подумав, что он настолько тяжелый, и вынужден был скрепя сердце его оставить. Повсюду мы натыкались на бытовую технику, брошенную на тротуарах, и было непросто передвигаться среди бутылок виски дорогих марок и разного рода экзотических напитков, которым беспорядочные толпы отсекали горлышки ударами мачете. В одном дорогом магазине одежды мой брат Луис Энрике с Хосе Фаленсия наткнулись на остатки разграбленного товара, среди которых был костюм небесно-голубого цвета из очень хорошего сукна, размера в точности как у моего отца; он потом носил его на протяжении многих лет, надевая только по торжественным случаям.

Единственным судьбоносным трофеем была папка из телячьей кожи из чайного салона, самого дорогого в городе, которая мне пригодилась, чтобы носить под мышкой мои рукописи, в ночных скитаниях последующих лет, когда мне негде было спать.

Я шел с группой, которая пробивала себе дорогу по улице в направлении Капитолия, когда залпы картечи смели первых, кто показался на площади де Боливар. Рухнувшие посреди улицы убитые и раненые внезапно остановили наше движение, и один умирающий, залитый кровью, который ползком вылез из груды тел, ухватил меня за штанину и выкрикнул душераздирающую просьбу:

— Юноша, ради Божьей любви, не оставляй меня умирать!

Я убежал, охваченный ужасом. С тех пор я научился оставлять в прошлом иные кошмары, свои или чужие, но ни на секунду не забыл глаза того смертельно раненного в всполохах пожаров. Потом меня поразило, что ни на секунду тогда меня не посетила мысль, что я и мой родной брат, мы могли погибнуть в том беспощадном аду.

После трех часов дня пошел проливной дождь, а после пяти начался библейский потоп, который потушил много небольших пожаров и немного загасил пыл бунта. Оказавшийся неспособным противостоять ему немногочисленный гарнизон Боготы справился по частям с неистовством улиц. Только после полуночи он был усилен чрезвычайными войсками из соседних департаментов, особенно из Бойаки, за которым имелась дурная слава школы официального насилия. До тех пор радио призывало, но не сообщало информацию, так что любая новость не имела источника и узнать правду было невозможно. Свежие войска ранним утром, еще до света, довольствуясь лишь отблесками огней пожаров, начали восстанавливать опустошенный толпой торговый центр, но сопротивление еще несколько дней продолжали одинокие вольные стрелки, устроившись в башнях и на крышах домов. К этому времени убитых на улицах было уже неисчисляемое количество.

Когда мы вернулись в пансион, большая часть центра города была охвачена огнем и перекрыта импровизированными баррикадами из перевернутых трамваев и обломков автомобилей. Мы положили в чемодан немного самых необходимых вещей, и только позже я осознал, что оставил два или три черновика моих неопубликованных рассказов, словарь дедушки и книгу Диогена Лаэртского, которую я получил в награду как лучший из бакалавров, — все это так никогда и не удалось вернуть.

Единственное, что нам пришло на ум с моим родным братом, — попросить убежище в доме дяди Хуанито, всего лишь в четырех кварталах от пансиона. Это была квартира на втором этаже, с гостиной, столовой и двумя спальнями, где дядя жил с супругой и детьми Эдуардо, Маргаритой и Николасом-старшим, который одно время находился со мной в пансионе. Мы едва уместились, но у членов семьи Маркес Кабальеро было доброе сердце, чтобы организовать все не занятое ими пространство и даже столовую не только для нас, но и для других наших друзей и приятелей по пансиону: Хосе Фаленсия, Доминго Мануэль Бега, Кармело Мартинес — все они из Сукре — и других, с которыми мы были едва знакомы.

Незадолго до полуночи, когда перестал лить дождь, мы забрались на крышу, чтобы увидеть адский ландшафт города, подсвеченного углями пожаров. Вдали, двумя огромными тенями на небе, застланном дымом, возвышались вершины гор Монсеррате и Гваделупа. Сквозь мрачный туман я все еще видел лицо умирающего, который полз за мной, моля о помощи.