Жить, чтобы рассказывать о жизни

Невозможно. Тридцать сентаво, которые он просил, чтобы нести сумку, отъели бы кусок от единственных четырех песо, которые у меня остались, пока я не получу подкрепления от моих родителей на следующей неделе.

— Столько стоит сумка со всем, что лежит внутри, — сказал я.

К тому же пансион, в котором должна была находиться компания из Боготы, был не очень далеко. Старик смирился с тремя чиво, повесил себе на шею абарки, которые носил, и взвалил сумку на плечо, с неправдоподобной силой для своих костей, и побежал босиком, как атлет, по труднопроходимой местности среди колониальных домов с отбитой веками забвения штукатуркой. Сердце выпрыгивало из груди в мой двадцать один год, когда я старался не потерять из виду старикашку олимпийца, которому на вид я не дал бы и несколько часов жизни. Через пять кварталов он вошел в большую дверь гостиницы и взобрался через две ступени лестницы. С ровным дыханием он поставил сумку на пол и протянул мне ладонь:

— Тридцать чиво.

Я напомнил ему, что я уже заплатил, но он упорствовал, что тридцать чиво в галерее не включали лестницу. Хозяйка гостиницы, которая вышла принять нас, сообщила: лестница оплачивается отдельно. И сделала предсказание, имеющее силу всю мою жизнь:

— Помяни мое слово, в Картахене все по-другому. Кроме того, я узнал плохую новость, что до сих пор не приехал ни один из моих приятелей по пансиону в Боготе, хотя места были забронированы на четверых, включая и меня. Согласно плану мы должны были встретиться в гостинице до шести вечера в тот день. Изменение расписания регулярного автобусного рейса из-за беспокойства почтового агентства задержало меня на три часа. Я не мог ничего предпринять, потому что оказался в безвыходном положении с четырьмя песо за вычетом тридцати трех сентаво. Хозяйка гостиницы была восхитительной матроной, но рабыней своих собственных правил, как я смог убедиться в течение двух длинных месяцев, что прожил в ее гостинице. Поэтому она не согласилась регистрировать меня, если я не оплачу первый месяц авансом: восемнадцать песо за стол на троих и места в комнате на шестерых.

Я ожидал помощи от моих родителей не раньше чем через неделю, поэтому моя сумка осталась лежать на лестничной клетке, пока не приехали мои друзья и не помогли мне.

Я уселся ждать в кресло архиепископа с большими нарисованными цветами, которое будто упало с неба после целого дня на палящем солнце в автобусе. Правда заключалась в том, что никто ни в чем не был уверен в те дни. Договориться встретиться там в точные день и час было нереально, потому что мы не осмелились сказать себе самим, что полстраны находилось в кровавой войне, в провинциях — скрытой уже несколько лет, в городах — открытой и смертельной уже целую неделю.

Через восемь часов сидения в гостинице я не понимал, что могло произойти с Хосе Фаленсией и его друзьями. По окончании еще одного часа ожидания без новостей я пустился бродить по безлюдным улицам. В апреле темнеет рано. Уличные фонари уже зажглись, они были такими тусклыми, что их можно было перепутать со звездами среди деревьев. Мне хватило одного круга наугад, что я проделал за пятнадцать минут по изгибам мощенных камнем улочек колониального района, чтобы открыть с большим облегчением в груди, что тот необычный город не имел ничего общего с устаревшими окаменелостями, о которых нам рассказывали в школе.

На улицах не было ни души. Множество людей, что приезжали из предместий на рассвете, чтобы продавать или работать, возвращались толпой в свои районы в пять часов вечера, и жители крепости запирались в своих домах, чтобы поужинать и играть в домино до полуночи. Еще не было привычки к личным автомобилям, и те немногочисленные, что находились в работе, оставлялись за крепостной стеной. Даже чиновники более высокого ранга приезжали до площади де лас Кочес на автобусах местного производства и оттуда прокладывали себе путь к офисам, перепрыгивая через лотки с безделушками, выставленные на общественные тротуары. Губернатор, один из самых манерных в те трагические годы, кичился тем, что продолжал ездить из своего района избранных до площади де лас Кочес на тех же автобусах, на каких ездил когда-то в школу.

Увеличение автомобильного движения было неизбежно, потому что оно развивалось в направлении, противоположном исторической реальности: автомобили не умещались на узких и извилистых улицах города, где ночью раздавался звук неподкованных копыт чахлых лошадей. Во время сильной жары, когда открывались балконы, чтобы впустить прохладу из парков, звучали отголоски самых задушевных бесед. Задремавшие дедушки и бабушки слышали тайные шаги по улицам из камня, они обращали внимание на них, и, даже не открывая глаз, узнавали их, и говорили разочарованно: «Там идет Хосе Антонио туда, где Чабела». Единственное, что выводило из себя страдающих бессонницей, были резкие удары фишек по столу домино, которые раздавались по всей окрестности, окруженной крепостной стеной.