Жить, чтобы рассказывать о жизни

Мануэль тут же воспользовался моментом и сказал, что я мог бы быть ему полезен в газете в мое свободное от университета время. Сабала сказал, что он подумал так же, когда Мануэль попросил у него назначить мне встречу. Доктору Лопесу Эскауриасе меня представили как возможного сотрудника, о котором ему рассказали прошлым вечером.

— Это было бы великолепно, — сказал главный редактор со своей вечной улыбкой кабальеро старой закалки.

Мы ни к чему не пришли, но маэстро Сабала попросил вернуться на следующий день, чтобы представить меня Эктору Рохасу Эрасо, поэту и художнику из лучших, и его блестящему колумнисту. Я не сказал ему, что он был моим преподавателем рисунка в колледже Святого Иосифа, из-за застенчивости, которая сейчас мне кажется необъяснимой. Выйдя оттуда, Мануэль прыгал от радости на площади де ла Адуана, напротив грандиозного фасада Сан Педро Клавера, и воскликнул с преждевременным ликованием:

— Ты видишь, зверюга! Дело сделано!

Я ответил ему сердечным объятием, чтобы не разочаровывать, но уходил я с серьезными сомнениями по поводу моего будущего. Тогда Мануэль спросил меня, как мне показался Сабала, и я ему ответил правду. Он мне показался ловцом душ. И это, возможно, было определяющей причиной, почему молодежные группы, которые питались его разумом и его осмотрительностью. Я заключил, без сомнения, с притворной оценкой преждевременного старика, что, пожалуй, подобное поведение и было тем, что ему мешало играть решающую роль в жизни страны.

Мануэль позвонил мне вечером, умирая со смеху от разговора, который у него произошел с Сабалой. Тот говорил обо мне с большим восторгом и повторил свою убежденность, что это будет важное приобретение для передовой страницы, и главный редактор думает так же. Но истинная причина его звонка была в том, чтобы рассказать мне, что единственное, о чем беспокоился маэстро Сабала, было то, что моя ненормальная робость может стать большим препятствием на моем жизненном пути.

И если в последний момент я решил вернуться в газету, то только потому, что на следующее утро один приятель по комнате открыл мне дверь душа и сунул под нос страницу издания «Эль Универсаль». Там была ужасная заметка о моем приезде в город, которая меня рекомендовала как писателя, до того как я им стал, и без пяти минут журналиста, хотя прошло меньше двадцати четырех часов, как я впервые переступил порог издания. Мануэль мне тут же позвонил по телефону, чтобы поздравить, я упрекнул газету, не скрывая ярости от такой бесцеремонности, как могли написать нечто настолько безответственное, не поговорив предварительно со мной. Тем не менее что-то поменялось во мне, и, пожалуй, навсегда, когда я узнал, что заметку написал собственной рукой маэстро Сабала. Поэтому я натянул брюки и вернулся в редакцию, чтобы поблагодарить его. Но он едва обратил на это внимание. Представил меня Эктору Рохасу Эрасо, одетому в военные брюки и рубашку с амазонскими цветами, неуемными словами, которые он выстреливал громовым голосом, не сдаваясь в разговоре, пока не поймает свою добычу.

Он, разумеется, не признал меня как одного из своих учеников из колледжа Святого Иосифа в Барранкилье.

Маэстро Сабала — как его все звали — вывел нас на свою орбиту воспоминаний о двух или трех общих друзьях и других, которых я должен был знать. Затем он оставил нас одних и вернулся к ожесточенной борьбе своего яростного карандаша с неотложными бумагами, как будто он никогда не имел с нами ничего общего. Эктор продолжал говорить со мной под гул, напоминающий шум мелкого дождя, линотипов — как будто он также не имел ничего общего с Сабала. Он был неуемный рассказчик с ослепительным словесным пониманием, искатель приключений воображения, который придумывал невероятные миры и сам начинал в них верить. Мы беседовали в течение нескольких часов о разных друзьях, живых и мертвых, о книгах, которые никогда не должны были быть написаны, о женщинах, которые нас забыли и не могли забыть, об идиллических пляжах Карибского побережья в Толу, где он родился, и прозорливых колдунах и библейских несчастьях Аракатаки. Обо всем, что было и должно было случиться, без капли во рту, едва переводя дыхание и куря слишком много из-за страха, что нам не хватит жизни для всего, о чем нам еще осталось поговорить.