Жить, чтобы рассказывать о жизни

Больше всего во мне его встревожило мое подозрительное презрение к греческим и латинским классикам, которые мне казались скучными и бесполезными, за исключением «Одиссеи», которую я читал и перечитывал частями много раз в лицее. Поэтому, прежде чем попрощаться со мной, он выбрал в библиотеке книгу, переплетенную кожей, и дал мне ее с некоторой торжественностью. «Ты можешь стать хорошим писателем, — сказал он, — но никогда не будешь очень хорошим, если не знаешь очень хорошо греческих классиков». Книга была полным собранием сочинений Софокла. Густаво с этого момента был одним из важнейших людей в моей жизни, потому что «Царь Эдип» оказался с первого прочтения совершенным произведением.

Это была знаменательная ночь для меня благодаря тому, что я одновременно открыл и Густаво Ибарру, и Софокла, потому что несколько часов спустя мог умереть презренной смертью в комнате моей тайной подруги в «Эль Сиене».

Помню, как будто это было вчера, как ее давнишний сутенер, о котором она думала, что он мертв уже более года, выкрикивая проклятия, как безумец, выбил дверь комнаты ногами. Я сразу же в нем узнал своего одноклассника из начальной школы в Аракатаке. Мы не виделись с тех пор. Он вернулся разозленный, дабы немедленно вступить во владение своей кроватью. Но вдруг узнал меня и проявил хороший тон, прикинувшись не понимающим, почему я в чем мать родила, с полными ужаса глазами и в его кровати.

В тот год я познакомился также с Рамиро и Оскаром де ла Эсприельей, любителями нескончаемых бесед, особенно в домах, запрещенных христианской моралью. Оба жили со своими родителями в Турбако, в одном часе от Картахены, и появлялись почти каждый день на собраниях писателей, художников и артистов в кафе-мороженое «Американа». Рамиро, выпускник юридического факультета Боготы, был очень близок к кругу «Эль Универсаль», где вел рубрику стихийных заметок. Его отец был суровым адвокатом и либералом свободного толка, и его прелестная супруга открыто и бесстрашно высказывала свои мысли. У обоих была похвальная привычка разговаривать на равных с молодыми. В наших длинных беседах под густолиственными ясенями Турбако они мне предоставляли бесценные сведения о Тысячедневной войне, литературный источник, который иссяк со смертью дедушки. Благодаря матери Рамиро у меня до сих пор сохранилось наиболее достоверное представление о генерале Рафаэле Урибе Урибе, с его почтенным превосходством, величественной осанкой и размером рук.

Лучшее свидетельство, какими я и Рамиро были в те дни, запечатлела маслом на холсте художница Сесилия Поррас, которая чувствовала себя как в своем собственном доме среди шумных народных гуляний. Это был портрет двоих, сидящих за столом кафе, где мы встречались с ней и другими друзьями два раза в день.

Когда наши дороги с Рамиро разошлись, возник непримиримый спор о том, кто хозяин картины. Сесилия прекратила его соломоновым решением, разрезав холст пополам садовыми ножницами и отдав каждому его часть. Моя часть осталась у меня годы спустя, скатанной в рулон на шкафу в квартире в Каракасе, и я так никогда и не смог вернуть ее обратно.

В отличие от остальной страны официальное насилие не нанесло большого урона в Картахене до начала того года, когда наш друг Карлос Алеман был избран депутатом в Департаментское собрание по известному округу Момпокса. Он был новоиспеченным адвокатом веселого нрава, но дьявол сыграл с ним злую шутку, когда на вступительном заседании затеяли драку со стрельбой две противоположные партии и шальная пуля подпалила ему одежду на плече и погон. Алеман подумал с полным основанием, что законодательная власть, настолько бесполезная, как наша, не стоит потери жизни, и предпочел потратить свое депутатское жалованье авансом в хорошей компании своих друзей.

Честный гуляка Оскар де ла Эсприелья был согласен с Уильямом Фолкнером, в смысле лучшего пристанища для писателя, потому что каждое утро проводил спокойно и тихо, а каждую ночь в гулянье, и при этом находился в хороших отношениях с полицией.

Депутат Алеман принял этот принцип до последней запятой и возложил на себя на все время обязанности нашего гостеприимного хозяина. В одну из тех ночей тем не менее я сожалел о заблуждениях Фолкнера, когда один субъект Мари Рейес, хозяйки дома, вышиб ногами дверь, чтобы забрать их общего сына примерно пяти лет, жившего с ней. Тогдашний ее приятель, который был офицером полиции, вышел из спальни в трусах, чтобы защитить достоинство и имущество дома с табельным револьвером, а тот встретил его шквалом огня, который резонировал в зале для танцев пушечным выстрелом. Сержант, напуганный, спрятался в своей комнате. Когда я появился из своей комнаты одетый наполовину, жители вскользь наблюдали из своих комнат за ребенком, который обмочился в конце коридора, пока отец гладил его по волосам левой рукой, а в правой все еще дымился револьвер. И только слышались где-то в пределах дома ругательства Мари, которая обвиняла сержанта в отсутствии яиц.