Жить, чтобы рассказывать о жизни

Зал редакции был огромный, с письменными столами по обеим сторонам, с царящим весельем и крепкой шуткой. Там находился Дарио Баутиста, редкая разновидность контрминистра финансов, который с первого же пения петухов посвящал себя тому, что портил утреннюю зарю высокопоставленным чиновникам каббалой, почти всегда точной о недобром будущем. Там сидел судейский сотрудник редакции Фелипе Гонсалес Толедо, репортер от рождения, который много раз обгонял официальное расследование в искусстве срывать правонарушение и предавать гласности преступление. Гильермо Ланао, который занимался различными министерствами, сохранил секрет быть ребенком до своей самой нежной старости. Рохелио Эчеверрия, поэт из великих, ответственный за утренний выпуск, которого мы никогда не видели при свете дня. Мой двоюродный брат Гонсало Гонсалес с ногой в гипсе из-за неудачного футбольного матча должен был учиться, чтобы отвечать на вопросы обо всем, и наконец стал специалистом во всем. Несмотря на то что он был в университете футболистом первого состава, он имел бесконечную веру в верховенство теоретического изучения любого предмета над опытом. Звездный показ он нам продемонстрировал на чемпионате по кеглям среди журналистов, когда взялся изучать в учебнике физические законы игры, вместо того чтобы практиковать на спортивных площадках до раннего утра, как мы, и стал чемпионом года.

С таким составом зал редакции был вечным развлечением, всегда подчиненным девизу Дарио Баутисты или Филипе Гонсалеса Толедо: «Кто огорчается — тот сам себя трахает».

Мы все знали темы других и помогали, чем могли, тому, кто просил. Таким было общее участие, что почти можно сказать, что работалось вслух. Но когда возникали трудности, не слышалось даже дыхания. С единственного письменного стола, стоящего поперек в глубине зала, командовал Хосе Сальгар, который имел обыкновение пробегать редакцию, информируя или получая информацию обо всем, между тем как изливал душу с помощью терапии фокусника.

Думаю, что тот день, когда Гильермо Кано провел меня от стола к столу по всему залу, чтобы представить меня обществу, был испытанием огнем для моей непобедимой застенчивости. Я потерял дар речи, и у меня подкосились ноги, когда Дарио Баутиста пошутил, не глядя ни на кого, своим наводящим ужас громовым голосом:

— Явился гений!

Мне не пришло в голову ничего больше, как сделать театральные полповорота вытянутой рукой по направлению ко всем и ответить им менее грациозно, но от души:

— Чтобы служить вам.

Я до сей поры страдаю от общего тогдашнего осмеяния, но также чувствую облегчение от объятий и добрых слов, с которыми каждый приветствовал меня. С этого мгновения я был еще одним из этого сообщества тигров-филантропов с дружбой и корпоративным духом, который никогда не иссяк. Любая информация, необходимая для статьи, даже самая минимальная, тут же выдавалась нуждающемуся в ней соответствующим сотрудником редакции.

Свой первый большой репортерский урок я получил от Гильермо Кано, и редакция прожила при полном составе один день, в который на Боготу обрушился неожиданный ливень, который ввергнул ее в состояние наводнения в течение трех часов без перерыва. Бурный поток воды от проспекта Хименеса де Кесады волок все, что встречалось ему на пути на склонах, возвышениях, и оставлял на улицах следы катастрофы. Автомобили всех классов и общественный транспорт стояли парализованными там, где их застало чрезвычайное происшествие, и тысячи прохожих прятались, спотыкаясь, в затопленных зданиях, набиваясь в них как сельди в бочку. Сотрудники редакции газеты, захваченные врасплох бедствием в момент сдачи номера, наблюдали грустное зрелище из окон, не зная, что делать, как дети, наказанные взрослыми, изумленные и с руками в карманах. Вскоре Гильермо Кано словно пробудился от неглубокого сна, обернулся к парализованной редакции и закричал: — Этот ливень и есть новость!