Жить, чтобы рассказывать о жизни

Один полковник с военными знаками отличия, статный, как артист кино, и с обаянием ума нам объяснил без беспокойства, что в доме на горном хребте находился авангард партизанского отряда на протяжении нескольких недель и оттуда они предприняли несколько ночных налетов на городок. Вооруженные силы были уверены, что они что-то предпримут, когда увидят вертолеты на площади, и войска были готовы. Тем не менее через час провокаций, включая вызовы по громкоговорителю, партизаны не подали признаков жизни. Обескураженный полковник направил разведывательный патруль, чтобы удостовериться, что кто-то все еще остается в доме.

Напряжение ослабло. Мы, журналисты, вышли из гостиницы и исследовали соседние улицы, включая менее оснащенные вокруг площади. Фотограф и я вместе с другими начали подъем на горный хребет по извилистому подковообразному карнизу. На первом повороте были солдаты, растянувшиеся среди зарослей кустарника с оружием на изготовку. Офицер нам посоветовал возвращаться на площадь, поскольку могло произойти что угодно, но мы не приняли это во внимание. Нашим намерением было подняться, чтобы встретить партизан, дабы спасти день большой новостью.

He было времени. Вскоре послышались разные одновременные приказы — и тотчас залп из всех стволов военных. Мы бросились на землю рядом с солдатами, и они открыли огонь против дома у карниза. В возникшем беспорядке я потерял из виду Родригеса, который убежал в поисках стратегической позиции для своего видоискателя. Перестрелка была короткой, но очень интенсивной, и он остался на своем месте в смертельной тишине.

Мы вернулись на площадь, когда нам удалось увидеть военный патруль, который выходил из тропического леса, неся тело на носилках. Начальник патруля, очень взволнованный, не разрешил сделать фотографии. Я искал взглядом Родригеса и увидел его примерно в ста метрах справа от себя с камерой, готовым нажать на спуск. Патруль его не увидел. Тогда я пережил очень напряженный момент между сомнением крикнуть ему, чтобы он не делал фотографию из-за страха, что его застрелят по ошибке, и профессиональным инстинктом сделать фото любой ценой. У меня не было времени, потому что в это мгновение послышался резкий крик начальника патруля:

— Не снимайте!

Родригес поспешно опустил камеру и приблизился ко мне. Процессия прошла так близко от нас, что мы почувствовали кислый запах живых тел и тишину мертвого. Когда они прошли, Родригес сказал мне на ухо:

— Я сделал фотографию.

Это фото никогда не было опубликовано. Приглашение закончилось провалом. Были еще двое раненых военных и убитых, по крайней мере двое партизан, которых уже доволокли до укрытия. Полковник поменял свое расположение на мрачное выражение. Он дал нам простую информацию, что прием отменен, и что у нас в распоряжении есть полчаса на обед, и что сразу же мы поедем в Мельгар по автомобильной дороге, поскольку вертолеты оставлены про запас для раненых и трупов. Количество одних и других никогда не было раскрыто.

Никто больше не упоминал о пресс-конференции генерала Рохаса Пинульи. Мы проехали на джипе для шести человек перед его домом в Мельгаре и прибыли в Боготу после полуночи. Зал редакции ждал нас в полном составе, поскольку из Бюро информации и прессы президента Республики позвонили, чтобы сообщить без подробностей, что мы возвращаемся по земле, но не уточнили, живыми или мертвыми.

До тех пор единственное вмешательство военной цензуры было из-за смерти студентов в центре Боготы. Внутри редакции уже не было цензора после того, как последний цензор от предыдущего правительства отказался почти в слезах, когда не смог перенести лживые новости и издевательские отговорки сотрудников редакции. Мы знали, что Бюро информации и прессы не теряло нас из виду, и нам часто отправляли по телефону предостережения и отеческие советы. Военные, которые в начале своего правления демонстрировали академическое радушие к прессе, стали невидимыми или скрытными. Тем не менее незавершенное дело продолжило расти в одиночку и в тишине и сообщило уверенности, никогда и не подтвержденной, и не опровергнутой, в том, что руководителем того партизанского зародыша Толимы был двадцатидвухлетний парень, который сделал карьеру по своему закону, чье имя было нельзя ни подтвердить, ни опровергнуть: Мануэль Маруланда Белес или Педро Антонио Марин, Тирофихо, в переводе — меткий выстрел. Через сорок с лишним лет Маруланда, спрошенный об этом факте в своем военном лагере, ответил, что не помнит, на самом деле был ли это он.

Больше никаких сведений невозможно было получить. Я озаботился найти его с тех пор, как вернулся из Вильяр-рики, но не находил двери. Бюро информации и прессы было для нас запретно, и тягостный эпизод в Вильяррике был погребен в резерве военных. Надежда была выброшена в корзину с мусором, когда Хосе Сальгар остановился как вкопанный напротив моего письменного стола, изображая хладнокровие, которым никогда не обладал, и показал мне телеграмму, которую только что получил.

— Вот то, что вы не видели в Вильяррике, — сказал он мне.