Жить, чтобы рассказывать о жизни

— В любом случае, — произнесла она с ироничным выражением лица, — ты должен сказать своему брату, чтобы он тебя немного поучил.

Премьера придала мне жизненной энергии. Каникулы были с декабря по февраль, и я спрашивал себя, сколько раз я должен буду доставать по два песо, чтобы возвращаться к ней. Мой брат Луис Энрике, который уже был ветераном тела, лопался от смеха из-за того, что кто-то в нашем возрасте должен был платить за нечто, чем занимались двое и что делало их счастливыми.

В феодальном духе Ла Моханы сеньоры удовлетворяли себя тем, что первыми использовали девственниц своих поместий, а после нескольких таких ночей дурного использования оставляли их на произвол судьбы. Мне приходилось выбирать среди тех из них, кто сам выходил охотиться за нами на площадь после танцев. Тем не менее в течение тех каникул они все еще вызывали у меня страх такой же, как телефон, и я смотрел, как они проходили, будто облака на воде. У меня не было ни момента спокойствия от ощущения опустошенности, которую оставило в моем теле первое случайное похождение. Сегодня я все еще думаю, что это приключение было причиной жесткого состояния души, с которым я вернулся в колледж, с помраченным рассудком от гениального сумасбродства поэта Боготы дона Хосе Мануэля Маррокина, который свел с ума читателей с первой же строфы:

И лай собачат, и крики петушат,
И огнебелый зык колоколят,
И ревы славнотрубные ослят,
И трели в выси легких птичинят,
И всхлипы нежных серенадок,
И хрюканье им в лад свиняток,
И зорек персторозый плат,
И злато спеющих полят —
Когда жемчужу переливно слезы,
И — в пекле дрожно, как в морозы.
И испусканье вздошет рот,
Оконя вожделенный плод. (Пер. Емельяна Маркова.)

Я не только вносил неразбериху, в которой находился сам, читая наизусть нескончаемые поэмы, но и научился говорить с легкостью жителя, бог знает какой страны. Со мной такое происходило часто: я спрашивал о чем-нибудь, но почти всегда это было настолько странно и потешно, что учителя старались ускользнуть от ответа. Кто-то из них даже забеспокоился о моем психическом здоровье, когда я ему давал во время экзамена ответ, меткий, но не поддающийся с первого раза расшифровке. Я не помню, чтобы было что-то эдакое в этих простых шутках, но все вокруг веселились.

Мое внимание привлекло то, что священники разговаривали со мной, будто они слегка тронулись, и я им отвечал в том же ключе. Другим поводом для тревоги стало то, что я сочинил пародии на сакральные капеллы с языческими текстами, которые, к счастью, никто не понял. Мой попечитель, с согласия моих родителей, отвел меня к специалисту, который мне устроил экзамен, изнурительный, но очень забавный, потому что, помимо интереса психиатра-профессионала, у него была личная симпатия и неотразимые методы. Он заставил меня читать книжечку с запутанными фразами, которые я должен был привести в порядок. Я это сделал с таким энтузиазмом, что врач не удержался от искушения вмешаться в мою игру, и нам удалось произвести настолько затейливые трюки, что он включил их в свои будущие научные исследования. В конце скрупулезного изучения моих привычек он спросил, сколько раз я мастурбировал. Я ему ответил первое, что мне пришло в голову: я никогда не отважился на это. Он мне не поверил, но прокомментировал будто небрежно, что страх — это негативный фактор для сексуального здоровья, и его недоверие мне показалось скорее подстрекательством. Я воспринял его как неординарного человека, которого мне захотелось увидеть уже будучи взрослым, когда я был журналистом «Эль Эральдо», чтобы он мне рассказал о своих личных выводах, сделанных после моего осмотра, но оказалось, что уже много лет назад он переехал в США. Один из его старинных приятелей был более красноречивым и с большим чувством сообщил мне, что нет ничего странного, что мой врач находился в психиатрической клинике в Чикаго, потому что всегда считал его более сдвинутым, чем его пациенты.