Жить для возвращения

— Обязательно нужно о таких людях писать или просто упоминать. Посвящение на две-три строки они впечатать не откажут. Прямо на первую страницу, чуть выше предисловия, чтобы не сразу бросилось в глаза тем, кому не надо. Пишите, а я продиктую по телефону в Киев, в типографию. И он продиктовал, выбросив только слова «30-х годов»:

СВЕТЛОЙ ПАМЯТИ ПОЛЯРНИКА-ЗИМОВЩИКА АЛЕКСАНДРА ПАВЛОВИЧА БАБИЧА ПОСВЯЩАЮ. АВТОР.

В мае 1980 года Павел Бабич вновь оказался в Москве, и я, предвкушая его радостное удивление, преподнес ему экземпляр «Льдов и судеб», намеренно открыв его на странице с моим авторским посвящением. Я ждал чего угодно, но только не того, что последовало. Павел задрожал, бросился к своей вместительной сумке, извлек из нее какой-то объемистый том и почти закричал:

— Что же вы наделали, Зиновий Михайлович, что вы наделали! У вас и у издательства теперь будут такие неприятности, такие… Господи, почему вы не предупредили меня о том, что задумали это посвящение, я бы успел вас отговорить! А теперь…

И он протянул мне изданный за границей на русском языке «Архипелаг ГУЛАГ». Открыл часть третью, главу тринадцатую под названием «Сдавши шкуру, сдай вторую!», в которой, в частности, повествовалось про «несчастного Бабича, когда-то полярника, когда-то героя, а теперь доходягу, покрытого язвами».

Книга была надписана самим Солженицыным и подарена Павлу Бабичу. Он — это я осознал уже позже — был активным ленинградским диссидентом, переписывался с такими, как Александр Исаевич, все последние годы мозолил глаза первому коммунисту Ленинграда Г. В. Романову и был в результате выдворен из страны вместе с женой и четырьмя малолетними детьми, ему «посоветовали» убраться по-хорошему.

Та наша встреча с Павлом Бабичем была последней, он и приехал-то прощаться. Несколько раз возбужденно повторил, что теперь нам с редактором не сносить голов (снесли, слава богу, никаких неприятностей не возникло), взял мой экземпляр «Льдов и судеб» и написал на первой пустой странице:

Вот и все, и прощай, мое поле,
Между нами — большая вода,
Расставаться с тобою — не горе,
Оставлять свое сердце — беда…

И, уже не надеясь на чудо,

Покидая тебя навсегда,
Я еще не уеду отсюда,
Даже если приеду туда.

Москва, май 1980 г.

Павел Бабич обосновался с семьей в США. Ожил, поправились тяжко больные дети, материально стало хорошо. Но потерю Родины Павел переживает мучительно. Очень тронуло меня, когда вскоре после приезда в США он прислал мне с оказией книгу стихов запрещенного тогда у нас Николая Гумилева. В Америке стали выходить на русском языке его стихи. Их заметил Е. А. Евтушенко и включил строки Бабича в свою уже ставшую знаменитой антологию «Строфы века». О его жизни я периодически узнаю от старшей сестры Павла, Людмилы Александровны, по-прежнему живущей в Ленинграде. Павел перенес два инсульта, но американская медицина, а главное — преданность и умение жены Джеммы, врача по профессии, пока выручают. Людмила Александровна переслала мне переписанное от руки стихотворение брата, помещенное в одном из сборников и посвященное… Зиновию Каневскому.

В стихотворном сборнике, изданном в Америке в 1993 году, есть цикл его стихов памяти отца. Вот некоторые из них:

                 1
Ночь за окном. За стеной непогода.
В двери стучится ветер.
Он на зимовке уже два года,
Завтра начнется третий.

В эфире тягостная тишина.
Война…
                 2
Синие, синие, синие льды,
Небо свинцово-серое.
У полыньи на снегу следы,
Борт парохода, кромка воды…
На материк — в прорубь беды.

Черными вспомнятся синие льды,
Волосы станут белыми…
                 6
И та же участь нас ждала,
Да вот ирония судьбы:
Блокадная зима спасла,
Едва не уложив в гробы…

Никакие мои очерки или книжки на арктические темы не обходились без вмешательства бдительной цензуры. Какой горький осадок оставался всякий раз после выхода в свет моих публикаций о некогда знаменитом полярнике Р. Л. Самойловиче!

Лет двадцать назад редактор в журнале «Знание — сила», добрая знакомая еще по временам моего сотрудничества с журналом «Вокруг света», ныне покойная Таня Чеховская, неожиданно спросила, почему я до сих пор не написал о Самойловиче — быть может, знаю что-либо порочащее его?