Жить и помнить

Юзек уныло смотрел в окно на глухую кирпичную стену, по которой рыжими лишаями расползлась сырость. С какой радостью выскочил бы он сейчас в окно и бежал, бежал. Куда глаза глядят! В Карпаты! В Беловежскую пущу! Еще лучше за границу, чтобы только не видеть Пшебыльского, его лысого черепа, не слышать скрипучий голос, не чувствовать в сердце поселившейся там крысы — страха. Но куда убежишь? А началось все в лагере с лишней миски баланды — будь она проклята! Воистину за чечевичную похлебку!

Пшебыльский покосился на Юзека:

— У вас скверная привычка смотреть в сторону, когда с вами говорят. Вы плохо воспитаны. Я чувствую, что поглупел с тех пор, как связался с вами.

— Я слушаю вас.

— Мне надоело, что вы только слушаете.

— Я делаю…

Нервы, оказывается, были и у Пшебыльского. Проговорил сипло, как астматик:

— Да поймите своей бараньей башкой: нужно спешить. Как дела с Яном?

— Брат оказался упорным…

— Расколется. С такой анкетной он от нас не уйдет.

— Все охает и ахает по поводу советских добродетелей, которые ему живописуют родственники.

Пшебыльский на мгновение представил себе всю семью Дембовских. Прескверное родство у Юзека. Старик совсем спятил с ума, а о Станиславе и говорить нечего. Да и Ванде пальца в рот не клади. Жестоковыйный народ. Остается только Ян. Ну что ж, он сам за него возьмется.

— Адрес портного Яну дали?

— Дал. Завтра придет. На Вокзальную.

— Отлично! Я сошью ему смирительную рубашку. Что вы еще сделали?

Юзек усмехнулся:

— Я помахал перед носом брата красной тряпкой. Теперь он свиреп, как бык.

— Ясней!

— Намекнул, что его невеста была любовницей русского офицера и прижила с ним сынка. Приданое.

Губы-пиявки Пшебыльского расползлись, обнажив обломки гнилых зубов.

— Сильно закручено. Вы умеете находить больные места. — Добавил как бы между прочим: — Если не ошибаюсь, вы тоже пытались ухаживать за Элеонорой. Даже собирались жениться.

— И не думал!

— Правильно. Лучше быть холостяком. Жена бывает мила только два дня в жизни.

— Какие два дня?

— Первый день, когда в дом вводят, и второй, когда из дома выносят, — хихикнул Пшебыльский. — Но вам это не грозило. Ухаживали вы за Элеонорой, насколько я осведомлен, безрезультатно.

— Если бы я ухаживал за ней, то лоб моего братца украшали бы ветвистые рога. Я предпочитаю падать с хорошего коня!

— Сомневаюсь. Элеонора приличная девушка.

— Что вы хотите сказать?

Но Пшебыльский не был расположен к пустопорожней болтовне.

— Ну, хватит! Садитесь и запоминайте.

2. Любовь

Как-то невзначай, из пустого женского любопытства, Элеонора спросила Петра Очерета:

— Как поживает ваш лирический капитан Андрюша?

— Спасибо, жив-здоров! Скоро генералом будэ! — равнодушно ответил Очерет и без особой гибкости перевел разговор на другие рельсы. Незачем рассказывать о капитане, ни к чему ей его вспоминать. Ничего она не знает и, наверно, никогда не узнает. Знала бы, не спрашивала так легко, шутя, мимоходом…

Капитан Андрей Барулин был заместителем майора Курбатова, непосредственным начальником Петра Очерета. Осенью сорок шестого года, похоронив погибшего при автомобильной катастрофе гвардии майора Курбатова, старшина Очерет и капитан Барулин уехали на родину. Очерет, уволившийся в запас, направлялся в Донбасс, на родную шахту «Центральная», капитан Барулин взял курс на Москву, в Военную академию имени Фрунзе. На Белорусском вокзале столицы однополчане обнялись, пожелали друг другу счастья и успехов. Прощались надолго, может быть, навсегда.

Минуло немало лет, а все же снова нежданно-негаданно пересеклись их жизненные маршруты. Перед поездкой в Польшу Петр Очерет по профсоюзной путевке отдыхал в Сочи, в шикарнейшем горняцком санатории, походившем больше на старорежимный графский дворец, чем на заведение, где ремонтируют бренные человеческие телеса.

Как-то перед ужином Петр с дружками забойщиками из Бодайбо зашел в «Седьмой корпус» — так курортные остряки называли невзрачную шашлычную с гордым названием «Казбек», не без умысла обосновавшуюся на стыке двух крупных здравниц — шахтерской и военной.

В забегаловке, среди шашлычных благовоний, перезвона фужеров, хлопаний пробок и оживленных возгласов, и встретились Петр Очерет и Андрей Барулин. Петр Очерет едва узнал своего бывшего командира. Одетый по-курортному — в кремовой тенниске, синих хлопчатобумажных штанах и сандалиях на босу ногу, — Барулин имел самый что ни на есть штатский вид и так закоптился на сочинском солнце, словно перешел в африканскую веру.

Фронтовики расцеловались, уединились за отдельным столиком и для начала вместо обычного меланхолического цинандали потребовали бутылку коньяку. Настоящего, армянского, из бывших шустовских подвалов.

Потекла-забурлила беседа. Оказалось, что Барулин отдыхает по соседству, в военном санатории, и тоже, спасаясь от сухого закона, установленного строгим начальством, посещает «Седьмой корпус». После окончания академии он обосновался в Чите, давно женат, имеет чин полковника и на вопрос Петра, как обстоит дело с зигзагами на золотых погонах, шутя пропел: