Жить и помнить

Все же неожиданное признание буфетчика заинтересовало. Спасать старую развалину, конечно, нет смысла. Но его кубышку… Интересно, сколько он награбил?

— Трудное дело, Пшебыльский, трудное. Но пожалуй…

— Помогите! Я еще пригожусь. Я заплачу!

— Вы не на рынке. При чем тут деньги? Наш долг помочь вам. Это в наших интерешах. — Оглядел комнату. — Вы уверены, что здешь безопашно? До вечера, во вшяком шлучае…

— Вполне. О квартире никто не знает.

— И Юзек?

— Никто, никто.

— Шмотрите, — с угрозой метнул Ежи взгляд на соратника. — Так вот что, возьмите шебя в руки, не порите горячки. Что кашаетшя вашего предложения, то в интересах нашего общего дела…

Смолк, прислушался. Прислушался в Пшебыльский. Уши-локаторы уловили подозрительные звуки. Бросился к двери. Но на лестнице уже явственно слышались шаги нескольких пар сапог. Идут!

Заметался по комнате и Будзиковский.

— Идиот! Завалили!

Пшебыльский остановившимися глазами смотрел на дверь. Раздались удары:

— Открывайте, пан Пшебыльский. Не стесняйтесь!

Знакомый голос. Чей? Неужели Веслава? Официант? Контуженный! Глухой! Не может быть! Если бы за дверью оказался сам маршал Пилсудский, то и тогда бы Пшебыльский не был так поражен. Конец! Конец! Нижняя губа отвисла, и через нее невнятно переваливались слова:

— Силой твоей великой, мышцей твоей высокой! Силой твоей великой, мышцей твоей…

Дверь затрещала, посыпалась штукатурка:

— Открывайте!

Будзиковский почему-то решил, что сейчас в комнату войдет Станислав Дембовский. Мистически верил: пересекутся еще их пути. Тогда в России он допустил ошибку — не пристрелил, как собаку, дезертира и предателя. Сколько вреда принес Дембовский Польше! Теперь Ежи не смалодушничает — терять все равно нечего. Он пристрелит Дембовского.

Выхватил пистолет.

— Не стреляйте! — взмолился Пшебыльский. — Не стреляйте, ради бога! Они нас сразу убьют! Убьют! — С неожиданным проворством бросился к Будзиковскому, зубами вцепился в его руку.

— О, черт! — взвизгнул Будзиковский. Левой рукой он бил по гладкому и скользкому черепу Пшебыльского. Но Пшебыльский не разжимал челюсти: в бульдожью хватку вложил весь остаток сил, всю призрачную надежду на спасение.

Дверь с треском распахнулась. Среди вошедших в комнату военных Пшебыльский не увидел Веслава. Впрочем, может быть, не узнал его в военной форме. Не нашел среди них Будзиковский и ненавистного Станислава Дембовского. И к лучшему! Авось еще удастся выкрутиться.

Будзиковский разжал ладонь, и пистолет с сухим стуком упал на пол. На прокушенной руке виднелись черно-багровые следы зубов буфетчика. Все запястье было измазано кровью и бурой слюной.

— Пшя крев! — выругался Будзиковский, вытирая платком прокушенную руку.

Капитан госбезопасности, молодой, щеголеватый, наступил узконосым, тщательно надраенным (Будзиковский знал когда-то в этом толк) сапогом на пистолет и, держа руку в перчатке (и такую деталь отметил Будзиковский) на расстегнутой кобуре, сказал спокойно, почти дружелюбно:

— Привет, ясновельможные! Пшэпрашам бардзо!

Эпилог

Не знаю, как вы, читатель, а я предпочитаю уезжать из мест родных и от людей близких в хорошую солнечную погоду. Когда на душе, как говорится, скребут кошки, когда все кажется в мрачном свете, хорошо при прощании встретить яркое сверкающее солнце, светлое, сулящее добро небо. А если вдобавок из ближайшего репродуктора несется что-нибудь игривое, оптимистическое, вроде:

Карамболина, Карамболетта,
Ты солнце радостного дня…

то веришь, что разлука будет недолгой, что ты скоро снова увидишь родные и близкие лица, пожмешь доброжелательные руки и вообще жизнь, черт возьми, хороша, и нечего вешать нос.

Хорошо, когда светит солнце!

Солнце заливало перрон. Полыхало в трехметровых окнах вокзала, блестело на форменных фуражках носильщиков, блестело в глазах девушек, наводило лоск на замызганный и зашарканный асфальт. Солнце высветлило темно-зеленую казенную окраску вагонов, и они казались помолодевшими, радостными, гостеприимными.

Белый шальной пар со свистом вырывается из-под колес паровоза. Паровоз даже дрожит от нетерпения — так хочется ему помчаться навстречу солнцу, навстречу ветру, в голубые, всегда манящие дали.

Еще несколько минут — и поезд отойдет. Екатерина Михайловна и Петр Очерет стоят у открытого вагонного окна. Провожающие вышли на перрон. Уже попрощались, поцеловались, пообещали писать. Пани Ядвига всплакнула. Феликс хмурится и смотрит в сторону, чтобы не выдать своего волнения.

— Я приеду в Москву! Обязательно приеду! — кричит Ванда. — И в Киев, и в Харьков!

— И до нас в Донбасс обовязково. Женихи у нас дуже добри! — смеется Очерет.

— Ванда, на тебя смотрят, — пытается угомонить дочку Ядвига. — Тише!