Жить и помнить

— Какой я тебе друг, чет-нечет? Твои друзья за океаном подштанники продают, — рассердился шахтер. — Отчепись! — И с пьяной назойливостью снова обратился к человеку с газетой: — Неразговорчивый ты. Или не понимаешь нашего языка? Не поляк, может быть? Не беда! Хорошая у нас страна. С открытой душой.

Обидело ли человека в сером предположение о его иностранном происхождении или просто надоели приставания подвыпившего шахтера, но он отложил в сторону «Трибуну люду» и сказал вполголоса, несколько шепелявя:

— Пошел отшюда прочь!

Шипек понимал: сам виноват. Зачем пристал к незнакомому. Но в голосе человека с газетой послышалось такое памятное по довоенным временам презрение к трудовому люду, что стерпеть было невозможно. Еще в годы недоброй памяти санации Шипек бил по шее всех, кто гнушался рабочим человеком, а теперь и подавно. С грохотом отлетел в сторону стул, поднялась к потолку гиря кулака:

— Заговорил, цуцик! Сейчас запляшешь у меня краковяк, пся крев!

Сомневаться в серьезности намерений Шипека не было оснований, и Пшебыльский струхнул. Не рискуя оказаться в зоне досягаемости шахтерских узловатых кулаков, он лишь петлял вокруг Шипека да кричал визгливым дискантом:

— Веслав! Веслав! Скорей сюда!

Меланхолический Веслав не спеша подошел к Шипеку:

— Перестань, Шипек. Человек тебя не трогает, зачем шум поднимаешь?

Спокойный тон официанта подействовал на разбушевавшегося Шипека, как сода на изжогу. С минуту он свирепо смотрел на пожелтевшее, с тонким, ставшим еще длиннее носом лицо Пшебыльского, на спрятавшиеся за стеклами очков злобные глазки человека в воробьином костюме, на невозмутимую физиономию Веслава и в сердцах плюнул:

— Хрен с вами! Все вы здесь паразиты! Смотреть тошно на ваши рожи. Иуды! — И, еще раз пихнув ногой ни в чем не повинный стул, направился к выходу.

Массивная дверь пушечно хлопнула, подпрыгнули на столах рюмки и фужеры, выглянул из кухни белый колпак повара: гроза пронеслась. Человек в сером впился колючками застекленных глаз в тяжело, с хрипотой дышавшего Пшебыльского, прошепелявил:

— Надеюшь, вы оградите меня от подобных шцен.

Пшебыльский вытер салфеткой вспотевший яйцевидный череп:

— Прошу простить, пан! — И обернулся к Веславу: — На порог больше не пускай грязного подзаборника.

Неразговорчивый посетитель снова углубился в газету, Веслав поплелся на кухню, в буфете установилась тишина: инцидент был исчерпан. Но Пшебыльский, сидя за стойкой, долго еще дышал рывками, взахлеб: грудная жаба — не тетка!

3. Костюм воробьиного цвета

Известный русский режиссер, обучая актеров искусству создавать живые, полнокровные образы, говорил:

— И в подлеце ищите, чем он хорош!

А зачем, собственно, искать? Зачем ради превратно понятой правды жизни подмалевывать подлеца, чтобы не сразу, а исподволь зритель (или читатель) узнавал его гнусное обличье? Не лучше ли, не мудрствуя лукаво, сразу выставить его во всем омерзении на всеобщее обозрение, чтобы ни у кого не было сомнений: «Подлец!»

Человек в костюме цвета воробьиного пера, с которым так неудачно пытался вступить в дружескую беседу Адам Шипек, не был случайным посетителем железнодорожного буфета. Дотошный завсегдатай заведения пана Пшебыльского мог бы подметить, что раз в два-три месяца, с изрядно потертым портфелем в руках, какие обычно берут с собой мелкие провинциальные служащие, отправляясь в служебную командировку, он появлялся в буфете. Выбрав столик поукромней, заказывал бутылку минеральной воды и за чтением газет коротал скучное и тягучее время в ожидании поезда. Был он похож на экспедитора, уполномоченного, контрагента или просто «толкача», имеющего дело с накладными, разнарядками, квитанциями, доверенностями и прочей бумажной документацией. Впрочем, чем он занимался в действительности, пожалуй, не могла с уверенностью определить и сама матка бозка ченстоховска.

Может быть, потому, что был он всегда в одном и том же видавшем виды костюме цвета воробьиного пера, а дряблые щеки, нос и лоб казались притрушенными пылью, Пшебыльский про себя называл его Серым.

Появление в послевоенной Польше таких типов, как Серый, было обусловлено всем ходом исторических событий.

В годы второй мировой войны огненный вал фронтов дважды — с запада на восток и с востока на запад — прошел через всю страну. Ни одного города, села, хутора, даже самой маленькой, в лесах и болотах затерянной халупы не осталось в Польше, где бы не побывала война. Солдаты иностранных армий, беженцы, перемещенные лица, военнопленные, мужчины и женщины, угнанные гитлеровцами на каторгу, окруженцы, дезертиры, партизаны, десантники, семьи, потерявшие кров и имущество, — сотни тысяч людей двигались из конца в конец по разоренной стране. На поверхности бурлящего житейского моря — как на всяком море — появилась пена.

Такой грязной пеной и был этот человек, Ежи Будзиковский.

Да, да, Ежи Будзиковский, тот самый подпоручник Ежи Будзиковский, что когда-то еще в сорок втором году в далеком русском городке Бузулуке сказал жолнежу армии Андерса Станиславу Дембовскому: