Жить и помнить

— Люблю ли я Польшу? Много лет я носил форму английского солдата, но сердце в моей груди было и осталось польским. Я горжусь, что моя родина существует уже тысячу лет. Мне радостно думать, что Висла от истока до устья течет только по родной земле. Я счастлив, что в Желязовой-Воле есть домик, где родился Шопен. Для меня Польша — это и старый, из красного камня еще в средние века возведенный костел, и парк на горе, где стоят с библейской гордыней трехсотлетние дубы, видевшие Тадеуша Костюшко и Адама Мицкевича, и шахта, куда я мальчишкой по утрам провожал отца!

Замолчал. Боялся, что голос выдаст волнение, охватившее его, и русская подумает, что он мягкотел и слезлив, как гимназистка. Подошел к окну. Черепичные крыши среди садов. Костел, врезанный в бирюзовое небо. Бреющие полеты ласточек.

— Я люблю Польшу! Но родина не всегда была для меня матерью. Была и мачехой. Разве не она двенадцатилетнего мальчишку загнала в шахту, под землю? Разве не она сделала меня безработным во время кризиса? Разве не она погнала меня за границу искать работу? Все же в песках Африки, в горах Италии, в промозглом тумане лондонских ночей мне снились печальные придорожные мадонны, аисты на бедных крестьянских домах, акации Варшавы. — Ян повернул к Екатерине Михайловне помрачневшее лицо: — Я жил, как рыба на суше: дышал и задыхался.

Искренность была в голосе Яна Дембовского, в сумрачных, невеселых глазах. Это тронуло Екатерину Михайловну.

— Я понимаю, — проговорила она сочувственно. — Любовь к родине — как воздух. Его не замечаешь, но без него нельзя жить. Без него — смерть!

И она вспомнила свою родину, землю своего детства: майский вишневый сад в цвету, белую хатку-печеричку под золотой соломенной крышей, два тонких — только на Украине бывают такие — тополя у крыльца и ласточкино гнездо над самым окном.

Всего несколько дней прошло с тех пор, как приехала она сюда из Советского Союза. Нашла здесь милых, хороших людей. Но ни на одну минуту не покидала ее мысль о доме, о родине. И хорошо понимала, как трудно Яну Дембовскому.

— Человек, который забыл свою родину, — жалкий человек.

Ян Дембовский знал: перед ним сидит чужая, советская женщина, большевичка, в каждом слове которой есть тайный смысл, коммунистическая пропаганда. Так ему говорили многие годы, так он и думал. Все же ему захотелось рассказать ей о том, как мучился он на чужбине, как рвался на родину. Был уверен: она поймет!

— Последний год за границей я жил одной мыслью, одной мечтой — домой! Вернуться, жить, работать. Хотелось пройтись по улицам родного города, поклониться каждому дому, каждому дереву, снять шляпу перед каждым прохожим. Мне надоело солдатское ярмо. Я хочу быть просто человеком. Простым человеком! А приехал и не нашел того, о чем мечтал. Все так странно и непонятно!

По неисповедимым путям памяти пришли ему на ум стихи, заученные еще в школьные годы. Прочел с усмешкой, словно признавался в своей слабости:

Когда увидишь челн убогий,
Гонимый грозною волной, —
Ты сердце не томи тревогой,
Не застилай глаза слезой!
Давно исчез корабль в тумане,
И уплыла надежда с ним;
Что толку в немощном рыданье,
Когда конец неотвратим?

И произошло непостижимое. Можно было подумать, что это кто-то подстроил, заранее умело организовал, чтобы вернее поразить его. Русская женщина, никогда раньше не бывавшая в Польше, наизусть стала читать стихи, которые он считал неотъемлемо своими, польскими, как польскими были камни Варшавы или воды Вислы:

Нет, лучше с бурей силы мерить,
Последний шаг борьбе отдать,
Чем выбраться на тихий берег
И раны с горестью считать.

— Вы знаете Мицкевича? — Вид у Яна растерянный, почти напуганный.

— Знаю и люблю. Вас удивляет? Мицкевич был другом декабристов, другом нашего Пушкина. Пушкин писал, что они вместе мечтали о временах грядущих. Мечтали о тех днях, когда народы наши, распри позабыв, в великую семью соединятся. Вы слышали когда-нибудь об этом? У нас это знают все школьники. Мы ценим дружбу наших народов, считаем вас своими братьями.

Ян Дембовский верил и не верил. Неужели сто двадцать или сто тридцать лет назад русский поэт мог написать слова, звучащие сейчас, как коммунистическая агитация?

— Может быть, и это советская пропаганда, большевистская демагогия? — глаза Екатерины Михайловны смеялись. — Нет, Ян, настало время, о котором мечтали и наш Пушкин и ваш Мицкевич. Наши народы — одна братская семья. Это не пропаганда. Жизнь!

— Странные вы люди — русские. Говорят, у вас загадочная душа.

— Старые сказки. В русской душе нет загадки. Русскую душу теперь хорошо знают ив Праге, и в Будапеште, и в Софии, да и во всем мире. Русские борются за счастье всех народов.