Жить можно (СИ)

Сестра встала в дверях и сложила руки на груди. Приготовилась наблюдать. Но запаха не было. Плоская лужа на линолеуме чуть отсвечивала красным. Высокая и очень красивая в бледности своей женщина сидела на кровати боком, виновато смотрела на Алю, теребила конец темной толстой косы.

— Вы меня простите, — она винилась именно перед маленькой Алькой восемнадцати лет от роду, — я просто встала и оно, раз, ляпнуло на пол прямо. Ой, как неловко…

— Что вы, — сказала Аля, — не переживайте, все в порядке, я сейчас вымою.

И ловко, пятясь к толстым коленям старшей, замыла бесцветную юшку, хлюпая громко тряпкой в ведре.

Старшая хмыкнула недовольно и унесла в глубину коридора злые глаза и скрещенные на большой груди руки, не дожидаясь, когда Аля закончит.

Красивая, извинившись еще раз пять, угощала потом Алю печеньем и лимонадом. Смеялась удивленно над судьбой своей и мужа, принесшей в дом еще двух новорожденных девочек вдобавок к трем старшим сестричкам.

Поболтав десять минут, Аля поняла, что жить — можно. И с того дня — работала просто. На старшую внимания не обращая. Тем более, что сами сестры и акушерки, не говоря уж о врачах, санитарок просто не замечали.

Только одна — тонкая, как темная змейка, веселая Тамара, всегда разговаривала с Алей, сама прибегая в моечную — приносила грязные клеенки, не дожидаясь Нюры.

— Ох, Алька, — кричала она, сдирая со смеющегося рта марлевую повязку и кидая ее вместе с шапочкой в кучу грязного белья:

— И клизму два раза ей ставили, и не ела ничего она, а как поднатужилась, да как каканула! Смотри, ух, все лицо, до самых бровей в брызгах! Засранка, ой засранка! Пацанчика родила, да большого — четыре с половиной. Чего-то большие дети пошли сейчас.

Аля смотрела потрясенно на красивую, хоть в кино снимай, Томку. Вспоминала, как рассказала она ей, что обожгла щеку ухой, оскользнувшись у плиты, и как переживала Тамара больше всего, что «буду некрасивая, муж бросит»… Как спросила она Тамару, почему именно здесь, в роддоме, среди крови, дерьма и воющих криков — работает?

Тамара ответить не смогла. Пожала плечами, улыбнулась чуть растерянно. Но потом неловко сказала:

— Так, дети же. Рождаются. Ну, не знаю, Аль, — и рассмеялась звонко:

— Не из-за денег — точно…

Денег и правда акушерки получали немного. А беспрерывные подарки от женщин, что отмаялись — тортики и бутылки шампанского — скорее вредили, чем помогали жить. Тамара из всего коллектива единственная сохраняла стройную фигуру. Все остальные акушерки были похожи, как сестры. На старшую — мощную, как портовый грузчик.

Аля как-то сделала Тамаре комплимент и та снова рассмеялась:

— Ой, Алюша, иногда надо детеныша выдернуть аккуратно, но посильнее, так у меня силы-то в руках не хватает. А Светка всех плечом раздвинет, коленом упрется в стол и рраз, готово!

Об Альке пеклась Нюра. Выгоняла ее из моечной, когда не было работы, в зеленый запущенный дворик:

— Идем-ко, нечего хлоркой дышать. Бери еду, на травке посидим.

И они усаживались на бетонной теплой плите, скрытые от окон сестринского кабинета кустами сирени. Нюра хозяйственно расстилала свежую пеленку, раскладывала припасы. Подталкивала к Альке бумажку с копчеными тюльками и обломанной горбушкой черного хлеба:

— Ешь-от, тебе есть надо много. За двоих.

— Нельзя мне соленого, — Аля доставала банку сливового болгарского компота. Ела фиолетовые сливы. Сглатывала от желания припасть к краю банки и пить-пить густой свежий компот. Не удерживалась и брала несколько золотистых, одуряюще вкусно пахнущих рыбок. Жевала долго, продлевая удовольствие. Чтоб не пить, заедала согретым хрустящим огурцом.

Нюра чавкала, вгрызалась в хлеб, роняя на круглые колени крошки. Много говорила. Алька помалкивала, слушая.

— Я водку не пью, — сказывала Нюра протяжно и смотрела поверх горбушки. Прикрывала светлые глаза и покачивала головой сокрушенно:

— Отец пил. И пьет. Но меня отучил. Мне шесть лет было, я прибежала — папа, водички, жарко. Так он налил стопку целую. Целую стопку! И дал попить. Я кашляла долго. А он матери сказал — вот она теперь пить-от и не будет.

И взглядывала на Альку значительно:

— Правду сказал. Не пью я водку.

Поев, вздыхала с удовольствием. И, собрав с пеленки накрошенное, вперемешку с рыбьими остатками, тщательно втирала в ладони:

— Знаешь, для чего? Я вот, хлорку рукой могу брать, и ничего не будет. Потому что, как поем — все, что ела, всем надо руки натереть. Во-от. И, знаешь, какие руки-то? Глянь!

Стряхивала в траву и показывала Альке красные дубленые ладошки. Гордилась.

— Пахнет ведь, — говорила Алька. Отпивала из банки глоточек компота — маленький. Если маленький совсем, то можно будет еще пять таких глоточков. Даже — шесть.

— Пф-ф, — красная ладошка махала в воздухе, благоухая рыбой, чесноком, старым маслом, — ну и пахнет! Что. Я запаху не знаю. Не чую его. А кому пахнет, так — не нюхай!

И снова смеялась мелко, трясла круглыми плечами под застиранным халатом. Хватала Альку за рукав, пригибала подальше за куст:

— Ой, старшая на лестнице! Тихо! Ругаться будет.