Жить не дано дважды

Я невольно попятилась к печке. И, поняв сразу что произошло, — меня тут судили, как загулявшую жену, — успокоилась. Этого надо было ожидать — родные Василия не раз давали мне понять, что не простят частые поездки без мужа по соседним городам. «Изменница-жена» все же лучше, чем если бы они подозревали правду. Только бы не сорваться… Надо молчать, как можно дольше молчать. Нюра выпалит весь свой запас и уйдет, если я ей не отвечу. Но стоит ответить — зарядится снова, и тогда не жди хорошего конца.

А Нюра все наступала, громко кричала и размахивала руками:

— Тебя Василий подобрал неизвестно где, обул, одел, в семью свою привез, а как ты ему отплатила?! Выгнать тебя к чертовой матери и делу конец, — заключила она и неожиданно успокоилась. Видимо, тирада бранных слов была предисловием к этому заключению.

Я стояла у печки, крепко сжав руки за спиной, и спокойно смотрела на Василия и Лизу. Василий шарил по карманам, ища спички, изредка посматривал на меня и Нюру и зло усмехался, противно скаля зубы с зажатой в них самокруткой. Лиза прятала глаза, вздрагивая от резких выкриков Нюры, и нервно поглаживала волосы на висках. Мне было жаль ее.

Нюра опять закричала что-то про их честную семью, про меня — «подлую бабу» и еще много оскорбительного и мерзкого. А я, сжав зубы, молчала, стараясь не вникать в смысл грязных бранных слов.

Без стука открылась дверь, и вошел отец Василия. Высокий, сухой, с седыми, давно не стрижеными прядями волос и большим ястребиным носом, он всегда возбуждал во мне неприятное чувство и напоминал какую-то хищную птицу. При виде его Нюра замолчала и отступила в сторону, как бы уступая ему место.

— Пришла? — спросил отец, прищуривая глаза. — Где шлялась-то, спросили?

Василий выругался, зло фыркнул. Он-то знал, что не любовные дела заставили меня не ночевать дома. Но чувство зависти, злобы и ненависти труса к смелому и где-то в глубине души тревожное чувство сознания, что он будет расплачиваться когда-то за свою трусость, заставили его поддержать… нет, не поддержать, а натравить отца и Нюрку на меня.

— Небось офицерика румынского нашла…

Но от моего, полного презрения, взгляда глаза его заметались, он отвернулся, встал, зацепив ногой табуретку, и, бросив ругательство, вышел.

А Нюра и отец долго еще кричали и ругали меня всякими грязными словами.

Лиза догадалась, почему я могла не ночевать дома. Но страх не давал ей заступиться за меня. Что скажет отец, если она, жившая давно без мужа, заступится за гулящую сноху? Будут говорить — сама такая… И она продолжала молчать, низко опустив голову.

Как жестоки могут быть люди! Вот Нюра, она готова меня ударить, а за что? Ей-то ведь я ничего не сделала… За честь семьи стоит? Нет. Просто я не их поля ягода.

Долго, до поздней ночи, «пробирали» меня они. Попрекнули и куском мамалыги и местом в Лизином доме. На все оскорбления я молчала, только сжимала кулаки за спиной. А Василий, совсем, видимо, успокоив свою совесть, подливал масла в огонь — поддакивал Нюрке и отцу. Как низок был он в моих глазах! Я смотрела на его злое, с бегающими глазами лицо и невольно вспоминала, как жал ему на прощанье руку «Прищуренный», и Василий, гордо подняв голову, самодовольно улыбался. «До чего же ты низок, — думала я. — Как же ты сможешь посмотреть в глаза нашим?»

День ото дня приметнее наступление наших войск и отступление немцев. Все эти дни мы со Степаном в дороге. Столько нужно посмотреть, столько запомнить, что к ночи мозги начинало ломить. А тут еще за нами остался дом на площади в Тирасполе. Там тоже чувствовалась суета, правда, более организованная. Я со дня на день, потом — с часу на час ждала, что секретная часть исчезнет.

И это случилось. Однажды утром в подъезде серого дома не оказалось часового, хотя еще поздней ночью он стоял. Я спешно сообщила в Центр. Что делать: искать часть или не следует? Последовал приказ — секретной частью больше не заниматься, перейти на основное задание, то есть сбор сведений о передвижении и скоплении противника.

— Опять кому-то передали? — спросил Степан.

Я утвердительно кивнула.

В этот же день в Григориополе взлетела на воздух переправа, вместе с зенитными точками, вражескими частями.

Мы втроем — Степан, Вера и я — тискали друг друга кулаками на радостях. Потом я полезла на чердак передать в Центр результаты бомбежки.

Позже Василий спросил:

— Твоя работа — Григориополь?

Поразительнее всего не то, что его это не радовало, а то, что не возмущало. Ему было абсолютно все равно, есть переправа, нет ее. Кто на земле останется хозяином — мы ли, наши ли враги. Лишь бы ему, Василию, привольно жилось. Ничего не делать, ни за что не отвечать, сорить денежками, поить дружков. Не знаю, какое предательство хуже — то, что по убеждению, или то, что по равнодушию.

Но страх уже придвигался к нему вплотную. Он начинал думать о предстоящей расплате. Верно, поэтому стал третировать меня на каждом шагу, доводя порой до неистовства.