Жить не дано дважды

Мы теперь встречались каждый день. Конечно, потихоньку от Прищуренного. Уходили на пустынные кочагуры — там пели, дурачились. Мы все-таки были совсем девчонки, болтали обо всем на свете, кроме главного — о задании. Тут мы не отступали от железного закона разведчика — о задании никому ни слова, ни другу, близкому, ни отцу родному. Я только спросила Таню о ее руководителе группы.

— Максим?.. — спросила Таня и убежденно сказала: — По-моему, настоящий человек. А твой Василий?

Я не успела ответить. Маринка, шедшая впереди, вдруг закричала:

— Девочки! Девочки! Скорей!..

Мы кинулись со всех ног. Маринка стояла у просевшего холмика, ничем не похожего на холмики кочагур. Маринка нервно зашептала:

— Здесь что-то зарыто, девочки! Может, клад?.. Конечно, немцы удирали, зарыли. Ценности. Или секретные документы. А, девочки?

Мы с Таней знали, что Маринка неудержимая фантазерка. Но поддались: действительно, вдали от села, в пустынных кочагурах что-то зарывали. Неспроста зарывали. От волнения у меня дыхание остановилось. Таня осипшим голосом сказала:

— Побежали ко мне за лопатами. У хозяйки в сарае есть.

Через пять минут мы рыли — молча, сосредоточенно. Взмокли лица. Земля-то жесткая, промерзшая. От волнения не чувствовали ни волдырей на ладонях, ни усталости. Без отдыха копали, откалывали мерзлые куски земли. Не помню, сколько мы так копали, докопались до лошадиного копыта.

С минуту немо смотрели на него, тяжело дыша, не отирая струившийся по лицу пот. Меня медленно разбирала злость — даже не знаю на кого: на Маринку, на себя, на всех нас. Я вздрогнула от Таниного хохота. Она еле держалась на ногах от смеха. Она смеялась не столько над нашей находкой, сколько над моей злостью и Маринкиной растерянностью.

Неудачи преследовали нас в тот день.

Маринка ушла к себе — приближалось ее время работы с узлом связи. Я пошла к Тане. Почистились у нее, умылись, причесались. Таня поставила на стол тарелку с мандаринами, высыпала в блюдце сахар, приготовила стаканы — хозяйка обещала нам чай через десять минут. Я чистила мандарин и поглядывала в окно — на штабную дорогу, как вдруг услышала за дверью знакомые шаги.

— Таня…

— Лезь под кровать, Оленька!

Я послушно нырнула за кружевной подзор кровати.

Вошел Прищуренный. Неторопливо снял шинель, шапку. Прошел к столу, за которым сидела онемевшая Таня. Сел на скамью, на мое место с недочищенным мандарином.

— Как, Таня, дела идут?

— Ничего… идут, — еле просипела Таня. — Хорошо идут, товарищ майор. Очень…

— Угощать будешь?

Голос у Прищуренного ровный, доброжелательный. Я даже представила его глаза в тяжелых веках — синие, веселые, ничего не упускающие из поля зрения, и сильно пожалела Таню. Мне бы тоже было нелегко.

— Вот… мандарины… — сказала Таня.

— Какая ты рассеянная, Таня, — легко упрекнул ее Прищуренный. — Смотри, один мандарин лежит недочищенный, а ты другой чистишь. И зачем-то два стакана на столе — может, меня ждала в гости? Увидела в окно, что я иду, и поставила, да?

— Да…

— Но ведь я не шел мимо этого окна, Таня, я шел мимо вон того.

— Я… не понимаю, товарищ майор.

— Не умеешь маскироваться, Таня, — так же дружелюбно сказал майор и встал. — Пусть вылезет твоя Оля.

Он надел шинель, шапку.

— Ладно, черти, встречайтесь. Но аккуратнее, чтобы в штабе не заметили, иначе головы оторвут и вам и мне.

Сапоги Прищуренного загрохотали к выходу.

— А наблюдательных пункта нужно иметь здесь два, поняла, Таня?

Я из-под кровати крикнула:

— Спасибо, товарищ майор!

5.

Возвращаясь от Тани, я столкнулась с девушкой в шинели. Чем-то знакомым и родным повеяло от ее кудрявых, цвета сухой соломы, волос, падающих из-под шапки, и ярко-голубых глаз. Я уже прошагала мимо, как что-то толкнуло меня к ней.

— Клава?! — девушка обернулась. — Клавочка!

Я повисла у нее на шее. Клава высокая и тонкая. Задумчивая и неслышная. «Белая березка» — прозвали мы ее еще на курсах радистов при Осоавиахиме в Москве. Такая она казалась нам неземная, необычная рядом с шумными своими сверстницами. Она не думала о подвигах, робко улыбалась, когда мы вслух мечтали о десантах, партизанах, разведке. Негромко и чуть завистливо говорила: «Счастливые вы, девочки, не боитесь».

И все-таки, когда мне поручили наметить кандидатуры для разведшколы, я включила в список Клаву. Поколебавшись, в последнюю очередь. Клава училась добросовестно, упорно, хоть нелегко ей давалось радиодело. И еще жила в этой робкой душе великая ненависть к врагу, разрушившему семью, дом. Дом их рухнул в один из первых налетов на Москву, под развалинами погибла мать, осталась младшая сестра, которую Клава, уезжая в разведшколу, поместила в детский дом. От отца не было вестей с начала войны.

В школе наши койки стояли вместе. Но особенно с Клавой я не дружила — слишком уж разные у нас характеры. Я люблю людей волевых, шумных, горячих. Но, встретив ее на дороге, я очень обрадовалась и повела к нам. В нашу компанию. Первое время она стеснялась Василия и Максима. Но с Максимом скоро подружилась — с ним нельзя не подружиться. А от Василия держалась в стороне, он неожиданно для нас всех встретил Клаву враждебно.