Жить воспрещается

Мамед молчал. Ему казалось, что он слышит учащенное дыхание колонны. Тишина накалялась…

— Пой, товарищ! — раздалось вдруг из глубины рядов на русском языке.

Опасаясь, что сейчас начнут искать того, кто осмелился выкрикнуть. Мамед глухим голосом затянул «Песню узников Бухенвальда»:

День едва занялся,
Мрачный, серый и сонный,
По дороге, чуть свет,
Потянулись колонны.
Мы уныло бредем на работу.
Лес чернеет кругом, розовеет восток,
Я в котомке несу хлеба жалкий кусок,
А в сердце, а в сердце — заботу.

Мамед чуть передохнул, посмотрел на застывшие ряды узников и продолжал слова припева:

О, Бухенвальд, тебя я не забуду,
Ты стал моей судьбой.
Свободу я ценить сильнее буду,
Когда прощусь с тобой.
О, Бухенвальд, мы выдержим ненастье,
И нам не страшен рок
Мы любим жизнь и верим в счастье,
И день свободы нешей недалек!

Он повторил припев дважды. Голос его окреп, налился силой. Немым строем стояли перед ним не полосатые скелеты, а — бойцы, которым близко и понятно было каждое слово…

А в жаркую ночь я тоскую по ней,
По славной подружке далекой моей.
О, только бы не изменила!
По острым камням твердым шагом идем,
Лопату и лом на плечах мы несем.
А в сердце — любовь к нашим милым…

Кто-то упал в строю. Упал с глухим, коротким стоном. Еще кто-то. Эсэсовцы кинулись наводить порядок в колонне.

И короток день, и ночь так длинна.
Вот песня… На Родине пелась она
В счастливые давние годы.
Товарищ, держись! Пусть кипит наша кровь!
В сердцах сохранили мы к жизни любовь,
И твердую веру в Свободу!
О, Бухенвальд, тебя я не забуду,
Ты стал моей судьбой.
Свободу я ценить сильнее буду…

Тут раздалась команда — «Разойдись!»

Одними глазами держа равнение на поющего, прошли мимо Мамеда бесконечные колонны узников. Топот деревянных колодок прозвучал чудовищным аккомпанементом песне о Бухенвальде…

* * *

Наступила ночь. Измученные бессмысленным и тяжелым рабским трудом, втягивались узники в сырые, вонючие бараки. Истомленные тела валились на жесткие нары. Но было необычно тихо. Никто не вздыхал, не делился, как обычно, пережитым на работе. Молчали даже те, у кого всегда находилось веселое слово, вызывавшее смех. Молчали. Вслушивались.

Он еще пел. Негромко, но пел. Кому-то показалось, что это «Интернационал», а кому-то чудилось «По долинам и по взгорьям»…

И все же постепенно сон одолевал даже самых стойких, даже тех, кому голос в этой темной ночи был голосом близкого друга, товарища по борьбе.

Тяжелым был их сон. Часто он прерывался, и тогда узники напряженно вслушивались: поет ли еще?

— Николай, слышишь, — проговорил с немецким акцентом басовитый голос, — как там наш товарищ?

Николай поднялся на локте, долго прислушивался, и сам не заметил, как начал подтягивать невидимому певцу:

Не страшен нам белый фашистский террор,
Все страны охватит восстанья костер,
Все страны охватит восстанья костер!

Николай пел, и ему подтягивали Стефан и другие соратники, когда-то в темном «вашрауме» принимавшие участие в судьбе товарища, которого они знали тогда только как номер 37771…

Товарищи, братья,
в застенках холодных,
Мы с вами, мы с нами,
хоть нет нас в колоннах…

Вдруг Николай умолк. Над лагерем висела тишина. Страшная, бездонная, зловещая… Еще секунда такой тишины… Еще… Потом ее распорола короткая автоматная очередь.

ПРИМЕЧАНИЯ

В основу рассказов из книги «Ночь плачущих детей» положены документы Архива Министерства Обороны СССР:

«Только репортаж» — опись 11302, Дело 244, л. 329.

«Дети из «того барака» — оп. 2675, Д. 340. лл. 68–69.

«Смеющаяся смерть» — оп. 11302, Д. 197, лл. 52–53.

«Репортаж у края могилы» — оп. 11302, Д. 197, л. 185.

«Листки из дневника эсэсовца» — оп. 11302, Д. 197, лл. 185–186.

«Мой «мальчик» — оп. 11302, Д 197, л. 94.

«Последний вальс» и «Новая Европа» — оп. 11302, Д. 197, л. 53.

«Снова только репортаж» — оп. 2734, Д. 83, л. 128.