Житие архиерейского служки

«Как же в 1758 году оный Анатолий от Сената за границу отпущен, то, по заобычайному своему своевольству прибыв в апреле месяце 1759 года в Запорожскую Сечь, и тамо, по принятии его и по сделании ему запорожцами архиерейского облачения, без всякого от высшей духовной власти дозволения, дерзнул самовольно, аки бы местный и правильный архиерей, в тамошней церкви архиерейское служение священнодействовать, со исключением притом из возглашения настоящего епархиального архиерея киевского митрополита, а вместо его о употреблении своего имени, и после того и пришельцев из-за границы, бродяг, яко же и сам, чернецов, к священнослужению допускал».

И вели себя эти чернецы в Сечи буйно, и в царские дни молебнов они не служили.

Дело они вели как будто на отделение Сечи от России.

Получив такие известия, решил и сенат, что пребывание Анатолия в Сечи бесполезно и даже вредительно, и вызвал Мелеса в Санкт-Петербург с представлением его на волю духовного начальства.

В столицу Мелес явился под арестом и здесь был допрошен при синоде, со снятием с него архиерейского облачения.

Оказалось, что вел Анатолий с правительством российским переговоры о выводе в Россию албанцев и греков.

Но правительство на это не пошло, опасаясь войны с Оттоманской Портой.

А в Запорожской Сечи задержался Анатолий, по его словам, случайно.

Синод, добравшись до него, не был милостив.

Решено было послать Мелеса в Троицкий кондинский монастырь в Сибири.

Монастырские тюрьмы были самые страшные.

Везли Мелеса через Тобольск.

Тобольский митрополит Павел доносил синоду:

«Дорогою Анатолий, не повинуясь Святейшего Правительствующего Синода решительному о нем определению, неправильно архиереем себя разглашал, и народ благословлял, и к побегу своему способу искал, и прочие непристойные речи употреблял, и в караульного капрала за чинимое ему в том запрещение нож бросил».

Не пропал Анатолий в Сибири. При восшествии на престол Екатерины последовало именное распоряжение вернуть бывшего архиерея в Россию и поместить его в какой-нибудь монастырь с надлежащим пропитанием.

Синод повеление выполнил, Анатолий был отправлен в Макарьевский желтоводский монастырь как простой монах, но на тройную братскую порцию.

В 1767 году Анатолий по повелению императрицы был включен в число штатных монахов Макарьевского монастыря.

Вскоре, однако, у Анатолия начались несогласия с архимандритом.

Анатолий из монастыря бежал.

Всюду были сообщены его приметы:

«Оной монах Анатолий ростом не малый, глаза черные, волосы на голове черные же, с проседью, на левом виске, близ волос, шрам; лицом бел, борода черная продолговатая; коренаст; говорит по-малороссийски и сверх того по-гречески и по-латыни».

Между тем Анатолий пришел в Москву и в ночь на двадцать пятое декабря явился в тамошней синодальной конторе хлопотать о том, чтобы его не посылали вновь в Макарьевский монастырь. Синод предписал Московской канцелярии содержать его под арестом и давать ему в день кормовых десять копеек.

Вдруг последний указ императрицы с повелением Анатолию явиться. Было это шестнадцатого марта 1769 года.

После свидания Екатерина поручила обер-прокурору Чебышеву сообщить синоду, что «ее желание есть, чтоб Анатолий был прощен».

При прощении Анатолий был объявлен снова священником.

Иеремонах Анатолий был с Орловым в Чесменском бою.

Тут становится понятным, почему ему отпустили все вины: нужен был человек для греков и албанцев.

У Екатерины были на Средиземном море большие планы.

Что делал на архипелаге Анатолий – неизвестно.

В 1770 году синод постановил вернуть ему архиерейский сан.

Но большие планы не удались.

Флот вернулся в российские гавани.

Вернулся и Анатолий Мелес. Его убрали в шкаф.

Шкаф этот назывался – Глуховский монастырь.

История о канте

При звоне пуншевых чашек и новомодных рюмок возглашал епископ, что синод им посрамлен, что синод не может ответить на хитроумные письма принца-архиерея.

Было получено письмо от господина Остолопова, что дело не так серьезно и считается более в пустяках, потому что суммы взимаемые соразмерны.

Но скромность не была частой гостьей епископа Кирилла.

Слушали гости, пили, слушали, записывали, потому что в монастыре письмо есть донос и ябеда, и недаром император Петр, многими Великим называемый, монахам запретил писать вовсе.

Шел слух к синоду, и начал дуть из синода ветер прохладный.

Добрынинские дела тоже в это время испытали на себе как бы налет грусти.

Однажды вечером вошел в келью Добрынина седой родогожский дед.

– Любезный внук, – сказал он, – был в нашем монастыре пожар, и дом мой с пожитками сгорел. И та добрая женщина, которая жила со мною во время моего вдовства, не та, которую ты помнишь, а другая…

Тут вспомнил Добрынин про лихорадку.

– Та, другая, – сказал дед, – тихая, хорошая. Смерть ее похитила, все с ней умерло. Не дед стоит перед тобою, а тень деда.

– Что тебе надо, дедушка?

– Проси архиерея, Гавриил, скажи ему: «Дед мой кланяется и просит место в монастыре монахом, дед смирился».

Место в Глинской пустыни, глухой, но бедной, деду добрынинскому епископом было доставлено.

И там дед и умер.